Режис Гейро - Ильязд в портретах и зарисовках

Родившись в Тифлисе в 1894 году, Илья Зданевич принадлежал к тому поколению художников и поэтов, которое направило все свои силы на радикальное преобразование эстетических условностей, провозглашая тем самым новое мировоззрение, требовавшее в свою очередь столь же радикальной переоценки ценностей. Футуристы, экспрессионисты, сюрреалисты, а позже – обэриуты, абсурдисты, ситуационисты – все они стремились расширить горизонты творческих возможностей. Ильязд внёс свою лепту в это освободительное движение в рамках собственных пристрастий – поэтического языка – в разных сферах деятельности и различными способами. Уникальная концепция заумного языка в пьесах, которые он писал с 1916 по 1923 год, сначала в Тифлисе, а затем в Париже, привносит элементы психоанализа в поэзию. Заумь становится для него инструментом, позволяющим исследовать богатую наносную почву безотчётного, случайного, спонтанного мышления и засеять её новыми образами, прокладывая путь между индивидуальным бессознательным и разнообразными мифологическими и религиозными представлениями, выросшими из коллективного бессознательного. Возрождая мистагогию греческой драмы, заумные пьесы Ильязда истолковывают человеческие судьбы через дополнительные коннотации и обнажают перед нами глубинную силу языка. Разве существует более яркая иллюстрация фрейдистской идеи об анальной фазе психосексуального развития человека и его выхода на социальный уровень – то есть иллюстрация войны – чем пьеса «Янко крУль албАнскай», фарс о марионеточном короле, приклеенном к трону прочным клеем? «асЁл напракАт» повествует о роли зверя, живущего в человеке, и воспевает потрясающую сексуальную доступность женщины – аппетиты которых удовлетворить способен только осёл. «Остраф пАсхи» представляет собой фрейдистский анализ пасхальной традиции как кровопролитного проявления женской истерии. «згА Якабы» – это нарциссистический комментарий к «Метаморфозам» Овидия и к «Алисе в Зазеркалье» Кэрролла, описывающий подростковый гермафродитизм и асексуальную старость. «лидантЮ фАрам» открывает генитальную стадию человеческого развития и завершает абстрактный период искусства эсхатологическим звучанием орфического стихотворения. Более поздняя проза в романах – «Парижачьи», «Восхищение», «Философия», «Посмертные труды»… – обнаруживает новые перспективы. То, что Ивлита, героиня романа «Восхищение», называет «умом ума» – это нечто скрытое позади привычных вещей, обратная сторона бессознательного, бессознательное предметов, пейзажей, городов, волшебная связь между окружающей обстановкой и глубинной сутью людей, связь, проходящая сквозь сотни отголосков вместе с поэтическими произведениями прошлого. Ещё со времён Рембо известно, что поэт – это ясновидящий. Он разрушает, а затем воссоединяет и мир, и людей. Он разрушает для того, чтобы восстановить в новом, лучшем виде, и это Ильязд понимал даже тогда, когда модернистское тяготение к разрыву зачастую ослепляло его современников. Его романы – это «комментарий к определению поэзии как извечно бесплодной попытки», как пишет сам Ильязд по поводу «Восхищения» [1] Цитата из рекламного текста для подписки на книгу «Афет» (Париж, 1938), в котором Ильязд делает краткое резюме своей литературной деятельности. .

Попытка эта бесплодна, потому что она граничит с бесконечностью. Но поэзия остаётся верным средством, придающим силы, всёчество позволяет освободиться от оков времени – понятия столь же далёкого от искусства, как и академический диктат иллюзорности. О чём говорит всёчество? «…мы вправе утверждать, что всё созданное художниками до нас или далеко от нас нам современно и совместно, так как наше восприятие этого требует». А также: «Всёчество, утверждающее объективную ценность художественного произведения, располагает единственным средством для этого утверждения» [2] См.: Ле-Дантю М.В. [Вступление к докладу о всёчестве.] Машинопись. Архив Ильязда, Франция. С. 1, 2. В составленном А.Д. Сарабьяновым альбоме «Неизвестный русский авангард в музеях и частных собраниях» (М.: Сов. художник, 1992) этот текст, хранящийся также в РГАЛИ (Москва), опубликован в качестве начального фрагмента работы Ле-Дантю «Живопись всёков». .

Однако избавившись от необходимости слепого подчинения модернистским установкам, всёк оказывается в ещё более затруднительном положении, ибо он вынужден выбирать для своего замысла идеально подходящую форму и уже в рамках этой формы искать необычное решение. Именно таким образом абстрактный язык зауми по всем канонам вписывается в меандры индивидуального бессознательного и мифов, представляющих собой отпечаток коллективного бессознательного; перипетии парижской любви может описать только роман, построенный как математическая головоломка; а страсть поэта к поэзии как нельзя лучше отражена в любовной истории дезертира, ставшего разбойником, и его прекрасной горной пленницы – в истории, которая легла в основу романа, перенасыщенного литературными отсылками и вместе с тем проникнутого иллюзорностью… На следующем этапе литературного творчества, приблизительно между 1935 годом и началом послевоенного периода, Ильязд уйдёт в пятистопный ямб, как уходят в религию. И это самая лирическая пора в его жизни. Началом её служит очень тяжёлая полоса, принёсшая ему множество личных сложностей: безработицу, развод, выселение из квартиры. Затем наступают мгновения любовного восторга: влюблённость в Джоан Спенсер, женитьба на нигерийской принцессе Ибиронке Акинсемоин – на женщине, которая родит ему сына Шалву. Эти светлые мгновения чередуются с новыми бедами, разочарованиями и трагедиями: любовь к Джоан оказывается невозможной, жизнь Ибиронке уносит туберкулёз. Личные несчастья Ильязда будто перекликаются с мировыми потрясениями. Распространение фашистской идеологии, подавление революции в Испании, затем война в Европе, коллаборационизм и оккупация Франции – всё это в совокупности можно также рассматривать как заговор против поэзии. В Париже судьба его друга Поля Элюара, которого разыскивала сотрудничавшая с Гестапо французская полиция, стала символом травли поэтов, организованной по всему Старому свету. Можно ли сосчитать поэтов, расставшихся с жизнью? Здесь – Макс Жакоб и Робер Деснос, там – Гарсия Лорка. А какие новости доходят до него из СССР? В той стране, в которой он, хоть и недолго, но всё же надеялся увидеть истинную свободу, поэтов-мучеников было так много, что и не счесть… Кто из поэтов в советской России умирает собственной смертью? За единственным исключением Алексея Кручёных, всех поэтов, с которыми Ильязд был близко знаком в России, ждёт трагическая гибель.