Вильям Гиллер - Во имя жизни (Из записок военного врача)

Часам к девяти вечера напряжение стало спадать. Генерал вызвав меня к себе и приказал во что бы то ни стало немедленно приступить к вывозу всех раненых на Вязьму. Части корпуса с двенадцати часов ночи скрытно начнут отход…

— Вам известно что-нибудь о гражданском фельдшере из деревни Дубняки? — спросил он меня.

— Да, мне вчера сообщили, что он под огнем вынес двадцать раненых батальона Пронина. Но фельдшер, как сквозь землю, сгинул, не могут его найти.

— Обязательно разыщите его и представьте к награде.

Вернувшись из ночной поездки, я застал фельдшера у себя в палатке. Я представлял себе, что увижу крепкого, сильного человека средних лет. А передо мной был худенький старичок, низенький, узкоплечий. Самый обыкновенный старичок в стандартном темно-синем, сильно помятом, порыжевшем от солнца костюме и сбившемся в сторону галстуке. Очки в железной оправе. Все такое обыкновенное. Только умным лоб сразу привлекал внимание.

— Отдыхайте, пожалуйста, я вас разбудил! — извинился я.

— Нет, чего уж тут, надо к себе ехать, у меня там старуха ждет, будет волноваться.

— Ну, коли так, давайте чайку попьем, — пригласил я старого фельдшера, раскладывая на столе консервы, хлеб, колбасу. — Как вы думаете пробраться к себе?

— Я здесь тридцать лет живу, весь край вдоль и поперек знаю: каждый кустик и тропочка знакомы. В армию меня не возьмут по возрасту. Здесь я больше пользы принесу. Не навек же армия уйдет из Смоленщины.

С трудом выжимая у него слово за словом, я восстановил картину совершенного им подвига. Накануне фашистские танки неожиданно захватили переправы через реку Вопь. Тогда старый фельдшер на плоскодонке перевез на наш берег двадцать четыре раненых и их оружие.

— Вот и все, — пожал он плечами. — Что, мало?

— Дорогой мой отец, не мало, очень даже не мало! — ответил я, обхватив его за плечи.

А он, точно смущаясь проявленной мною чувствительности, крепко жмет нам руки уходит на запад, в свои Дубняки, уже занятые врагом.

Он уходил, а я смотрел ему вслед с невольным чувством стыда. Кто из нас не испытал этой личной ответственности за отход армии, за страдания людей, покидающих свои очаги! А сколько брело их в те дни по дорогам войны, по широкому Смоленскому тракту!..

Ни на минуту меня не покидает гнетущая мысль: «Почему мы все время отходим?» Но разве только меня мучил этот вопрос? Неудачи на фронте каждый из нас переживал, как свое личное горе.

С начала войны прошло уже полтора месяца. Жизнь на фронте приобретала определенный ритм, если в это понятие укладывается ежедневная и еженощная восемнадцатичасовая работа, сон урывками, непрерывные переезды из дивизий в полки оттуда в медсанбаты и полевые госпитали… На войне действовали особые, никакими нормами не предусмотренные критерии выносливости.

Седьмого августа я зашел в штаб корпуса. Перешагнув порог палатки полковнику Маслова, доложил о прибытии. Маслов, заканчивая разговор по двум телефонам, настойчиво повторял:

— Без приказа не отходить! Понятно? — В гневе он бросил трубку.

Случилось что-то очень серьезное, если человек с таким характером, как Маслов, вышел из себя. Некоторое время он молча ходил по палатке, потом глубоко вздохнул и, подозвав меня к походному столу, сказал:

— Наша армейская группа вливается в армию Конева. Вам надлежит выехать в штаб фронта получить новое назначение — таково распоряжение медицинского начальства. Все учреждения сегодня же передать санитарному отделу армии Конева. Прощай, друже! — обнял он меня. — Как говорится, гора с горой не сходится…

Вышел я опечаленный. За много месяцев мирной жизни в далекой Сибири и полтора месяца боевой жизни я крепко сроднился со своими сибиряками…

Опять Касня. Машины останавливают далеко от въезда. Проходим вторичную проверку документов. Раньше было проще. Тихо. Страшно слышать эту тишину после боевых будней и неумолчного шума живущих напряженной жизнью войсковых дорог. Просторная комната Санитарного управления, несмотря на ранний час, полна военных: — Высокое начальство прибыло! — услышал я и оглянулся. Военный врач с тремя шпалами на зеленых петлицах, щегольски одетый в хорошо сшитую гимнастерку и аккуратно отглаженные галифе, быстрыми шагами прошел в приемную. Я успел заметить лицо, покрытое легким загаром, местами в пятнах пыли. Фуражка съехала на лоб, из-под очков сверкают живые карие глаза. Сапоги на высоченных каблуках — начальство ростом не вышло… Улыбка молодила военврача на добрый десяток лет. Это и был доселе незнакомый мне начальник Санитарного управления Западного фронта Михаил Михайлович Гурвич.