Роман Добрый - Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 2]

Я невольно залюбовался Путилиным: какая по истине волшебная перемена в нем! Передо мной — сгорбленная фигура не то растриги-монаха, не то выгнанного заштатного дьячка.

— Держи еще десять рублей. Доволен?

— Милостивец… господин, — лепетал испуганный до нельзя пономарь.

Я чувствовал себя отвратительно в засаленном, дырявом пономарском балахоне.

— Язык умеешь держать за зубами?

— Прилипе язык мой к гортани!.. Нем, безгласен, яко жено Лота во столбе соляном, — быстро-быстро проговорил искушенный дьяволом (так он потом рассказывал) пономарь.

— Слыхал ли ты что-нибудь о тайных раскольничьих скитах?

— Слыхивал, благодетель, как не слыхать.

— Много их здесь, у вас на Волге?

— И-и! Сила!

— Где их больше?

— Да везде много. Вся Волга полна сими вероотступниками. В лесах, на горах хоронятся они, яко звери хищные, от взоров человеков.

Поболтав еще с пономарем, чтобы убить время, подкрепившись молоком, яйцами и черным хлебом, мы вернулись на пристань.

С огромным трудом нам удалось отстоять свои чемоданы. Сторож ни за что не хотел верить, что мы те лица, которые оставили ему на сохранение чемоданы.

— Те господа важные были, а вы бродяги чернохвостые, прости Господи.

— Да нечто у бродяги может быть столько денег? — спросил Путилин, показывая сторожу толстый бумажник.

— А может, вы убили кого, ограбили, — стоял на своем верный хранитель наших чемоданов.

Только после того, как мы сказали, что лежит в чемоданах сверху и сторож проверил это, он отдал нам их, глупо тараща на нас глаза.

Через три с половиной часа мы слезли с парохода. Это тоже было село большое и богатое. Позади него чернел красавец-лес, высокий, могучий.

— Знаешь, доктор, никогда, быть может, я не выводил своей кривой, основываясь на столь шатких данных, как в этом случае.

— Ты говоришь, Иван Дмитриевич: шаткие данные. А, по-моему — совсем данных нет. Человек исчез с парохода… А куда он девался? Да Бог его знает..

— Ты прав, доктор. Моя кривая построена исключительно почти на одном инстинкте, который иногда меня и обманывает. Ну-с, в этом селе, доктор, нам надо запастись провиантом, ибо нам предстоит несколько дней и ночей провести в лесу.

— Где? — даже подскочил я.

— В лесу, — невозмутимо ответил он.

— С нами крестная сила! Этого еще только не хватало! Мы что же на съедение диким зверям направляемся?

Мой великий друг усмехнулся.

— На съедение… Гм… В самом деле, как бы не попасться в лапы лесных зверей.

Мы входили в село.

Путилин довольно громко затянул какой-то псалом.

Он держался за мою руку, словно слепец, которого ведет поводырь.

— «И-и-и хо-ди по стопам Иисуса», — пел он высоким, дрожащим старческим голосом.

Помню, как сейчас, к нам подошла какая-то сердобольная старушка и подала мне копейку. Эту копейку я храню до сих пор.

Не знаю, по какому случаю, но на улице села был сход. «Общество» православных мужичков с жаром обсуждали свои сельские дела.

Путилин подошел к сходу.

— О, горе, горе! — громко начал он, высоко потрясая палкой. — Горе нам, несть бо числа нечестивцев, оскверняющих веру нашу единую, православную.

На нас обратили внимание.

— Это кто же такой будет?

— Откелева такой взялся?

— Юродивый… блажной, должно.

Все, видимо, заинтересовались, ибо юродивые всегда пользовались большим почетом на Руси православной, недаром даже цари бледнели пред обличительными речами «блаженненьких».

Путилин входил все в больший и больший обличительный пафос.

— И каркают враны раскольничьи над головами нашими, тучей темною полегли они по полям, по горам, по лесам.

— Ты это насчет чего, дедушка? — обратился какой-то парень к Путилину.

— Нишкни! Нешто не слышишь, про что божий человек речь держит? Известно дело, правильно говорит: тучей залегли раскольники, сколько наших к себе переманили.

— Верно! Верно!

— И аз, раб многогрешный, по слову Господа моего решит к нечестивцам стопы моя направить спасения душ их ради и для. Покайтеся, опомнитесь! — тако буду глаголить, зане близок час страшного судилища Христова. Испепелит вас дождем — смолой огненной! О, змии хитрые! За скобку нашу хватаетесь, руцы тряпкой обвязав, дабы не оскверниться, а за перси блудной Девицы — голою рукой.

Я еле удержался от хохота.

«Мир» разразился веселым смехом.

— Ай да Божий человек! Верно, братцы, ввернул он! Первые они блудники! Все о смиренстве канючат, а сами бабы ни одной не пропустят!