Виктория Лепко - Вне игры

Вечно они будили меня своим хохотом! Папа и днём всегда шутил, смеялся, вовлекая всех в этот бесконечный поток веселья. Но по ночам, когда я так сладко спала за своей занавеской, комната вдруг взрывалась от дружного хохота. В испуге я открывала глаза и слышала чужие весёлые голоса, среди которых главным камертоном звучал голос отца. Сон пропадал, и я начинала прислушиваться к их разговорам, пытаясь понять, что так смешило этих людей. Я знала, что это опять папины друзья пришли после спектакля попить чайку и послушать его рассказы. Они приходили часто и сидели далеко за полночь, совсем забывая о том, что там, в этой же ярко освещённой комнате, в углу за занавеской, спал ребёнок. Почему, почему они забывали обо мне? Мне было обидно до слёз. Надо было как-то напомнить о себе, привлечь их внимание. Медленно, сантиметр за сантиметром, я начинала двигаться к краю кровати. Сейчас я упаду, и они испугаются, вскочат из-за стола и, отдёрнув занавеску, увидят, что ребёнок лежит на полу. Пусть им будет стыдно! И тогда папа возьмёт меня на руки и, нежно прижимая к себе, снова положит на кровать, а я обниму его за шею крепко-крепко и попрошу посидеть со мной, пока я снова не засну. А эти бессовестные артисты на цыпочках выйдут из комнаты. Я соскальзываю с края кровати и падаю на холодный пол. Никто не слышит и не замечает этого. Некоторое время я лежу на полу, пока мне не становится холодно. Ладно, они так хохочут, что ничего не слышат, я упаду ещё раз. И я снова забираюсь на кровать и снова падаю, и второй, и третий раз. Никто, никто, даже отец не слышит этого! Они совсем обо мне забыли, я горько плачу, уткнувшись в подушку, пока незаметно для себя не засыпаю.

Через несколько дней всё повторяется сначала. Но теперь я знаю, что падать нет смысла. Теперь в самый разгар их веселья я высовываю руку из-за занавески. «Тише!» — говорит отец, и все замолкают. «То-то же! — торжествую я. — Наконец-то вы вспомнили о ребёнке».

— Как ты думаешь, она спит? — спрашивает мама.

— Наверное, — говорит отец, — ну, я сейчас проверю. Дай-ка мне мой ремень!

Я быстро прячу руку под одеяло. А они опять смеются, ещё громче.

Однажды отец с мамой приходят поздно из Дома актёра. Но я просыпаюсь от того, что они смеются, вернее, они давятся от хохота, пытаясь меня не разбудить. Мама падает на тахту прямо в платье и хохочет до слёз, пока отец повторяет: «Киса, Кисса!» и как-то странно машет за спиной рукой. Потом я узнала, что это была за история.

После какого-то праздничного вечера в Доме актёра родители в приподнятом настроении возвращались домой.

Войдя в наш подъезд, который, по выражению отца, «имел запах консервированной мочи», они стали, весело переговариваясь, подниматься по винтовой лестнице. Мама шла впереди, и вдруг, где-то на самом крутом вираже, она вскрикнула и резко остановилась. У её ног, скрючившись и приняв почти форму улитки, лежал мужчина.

По его мирному храпу родители поняли, что он спит. Наклонившись поближе, в свете тускло горевшей лампочки, они узнали нашего соседа, опереточного артиста Аверьянова. Рядом с ним на ступеньках лежала авоська, из которой торчали пучок петрушки, морковь и завёрнутый в газету кусок сырого мяса. Ещё утром он пошёл на рынок, а потом, очевидно, загулял с друзьями. Когда разбуженный Аверьянов увидел перед собой мою красивую нарядную мать, в смущении и в то же время с восторгом он вскочил на ноги и сделал попытку поцеловать ей руку. «Киса! Киса!» — повторял он, в восхищении наклоняясь к её руке, и в самый неподходящий момент неожиданно пукнул. Продолжая держать её руку около губ и как-то особенно изогнувшись, он другой рукой стал разгонять воздух за своей спиной, при этом бесконечно повторяя: «Пардон! Киса! Пардон!» Умирая от хохота, отец схватил его под мышки и вместе с авоськой внёс в квартиру. А мама уже бежала по коридору к нашей комнате. Тушь от смеха потекла у неё по щекам, а вслед ей неслось: «Кисс-а! Ки-сс-а! Пардон!»

А однажды я проснулась от тишины. Свет горел ярко, как всегда, мне показалось, что в комнате были люди, но все как будто замерли на мгновение. И вдруг среди этого яркого безмолвия я услышала странный хрипловатый голос отца:

— Хорошо, — сказал он, и мне показалось, что кто-то держит его за горло, — но ребёнок будет мой!

— Нет, мой! — твёрдо ответила мама.

— Нет, только мой! — выкрикнул отец и вскочил, опрокинув стол.

— Володя, что ты! — заговорили какие-то голоса.

В этот момент занавеска отдёрнулась, и мама, схватив меня на руки, быстро понесла из комнаты. Я успела увидеть стоящего у окна отца. Он был бледен и тяжело дышал. С двух сторон его поддерживали два маминых брата, они что-то говорили ему, пытаясь успокоить. Остальных я не успела разглядеть. Меня унесли спать к соседям.