Андрей Максимов - Исповедь уставшего грешника

Репетиции «Вишневого сада» шли очень хорошо. Чеховский текст, произнесенный не от себя, как бы играя, отстраненно, стал звучать совершенно по-иному. Казалось, чеховские герои играют потому, что стесняются всерьез произносить столь возвышенные слова, они словно насмехались над текстом, который от этого становился более живым и естественным.

И тут мы уперлись в последний монолог Лопахина. Я понял, что совершенно не знаю, как его ставить… Я не знал, что говорить артисту, а это – самое печальное в моей профессии.

Сначала Лопахин орет: «Я купил!.. Если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотрели на все происшествие, как их Ермолай, битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал, как этот самый Ермолай купил имение…» Тут все понятно: радуется дядька, что сбылась мечта жизни. Ну, и радовался бы. Как вдруг…

О, великий, таинственный Чехов! Что-то он такое в людях понимал, что и через столетие не разобраться.

Мгновение назад абсолютно счастливый человек вдруг произносит: «О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь». Секунда – и снова взрыв: «Идет новый помещик, владелец вишневого сада! За все могу заплатить?»

Что такое с ним? А может быть, Лопахин, купив вишневый сад, тоже стал ненастоящим, взошел на сцену этого театра, где все играют? На время или навсегда – не важно, но тоже перестал жить, а начал играть?

Но это все – литература. Как показать? Как объяснить артисту, что ему надо делать? Как превратить литературоведческие выводы в действие? Надеть на Лопахина маску, чтобы он игрался ею, то надевая, то снимая? Разукрасить лицо, чтобы он уже с торгов приехал разукрашенным, так же, как все другие персонажи?

Обо всем об этом больше всего мне хотелось поговорить с твоей мамой. Оказалось, что разговоры с ней – это единственное, чего мне по-настоящему не хватает в жизни, в которой мы ней стали «чужими – близкими» людьми.

Вот этого не хватает: прийти, сесть на диван, некоторое время молча смотреть, как Ира режет картошку так, как я люблю, как ломтики падают на сковородку и начинают вкусно шипеть, а потом сказать: «Понимаешь, Чехов и «Вишневый сад», и я не понимаю…» И внезапно замолчать ненадолго, и по тому, как напряжется Ирина спина, понять, даже лица ее не видя, что всё её внимание принадлежит сейчас мне, и что, даже если она ничего не подскажет, то только ей смогу я выговориться так, что все пойму сам.

Режиссер – это человек, работа которого состоит в том, чтобы кому-нибудь что-нибудь объяснять, и потому мне так трудно думать молча. Язык – ключ, который заводит мой мозг, если язык не работает – мозг не заводится. Мама была тем удивительным человеком, рядом с которым хотелось думать. Что такое нас связывало? Или связывает? Не знаю… Что за ниточка, ленточка, веревочка? Как ее назвать? Любовь? Вряд ли? Понимание? Возможно… Может, необходимость? Может, привычка? Да хоть бы и привычка – какая разница! Разве в словах дело, когда речь идет о человеке, вместе с которым живешь полтора десятка лет? Вот этого самого, чему нет названия, мне и не хватало сейчас больше всего.

Декорации нашей жизни остались прежними: та же квартира; те же знакомые вилки-ложки-тарелки; та же домашняя одежда у мамы и у меня; часы как отставали всегда на две минуты, так и отстают, черт бы их побрал; и маленькая трещинка на чашке никуда не девается… Декорации те же, а жизнь в них – совсем другая. Если из дома уходит любовь, человек испытывает примерно то же, что чувствует горожанин, когда в город входят вражеские войска: мир остался, в общем, тем же – дома, улицы, машины, а жизнь невероятным образом преобразилась и стала чужой.

Я пришел домой рано: ни тебя, ни мамы не было. Впрочем, мама пришла довольно скоро, я едва успел принять душ. Я заметил на ней новое пальто: красивое, модное, длинное, почти в пол. Впервые она купила такую важную вещь, не посоветовавшись со мной. Это пальто казалось мне вражеским танком, который вторгся на мою территорию.

– Ты купила себе пальто? – задал я совершенно идиотский вопрос.

Мама, не спеша, сняла обновку, повесила ее на вешалку и только потом сказала:

– Приветтыраносегодняестьбудешь?

Она именно так и сказала, как я написал: без пауз.

Я люблю иногда вести разговор в эстетике театра абсурда и потому ответил:

– Красивое. Тебе очень идет.

Мама посмотрела на меня и усмехнулась.

– Захочешь есть, скажи: я подогрею, – в ее словах появились паузы, но это было единственно хорошее, что появилось в ее словах.