Павел Басинский: Страсти по Максиму (Документальный роман о Горьком)

Его вернули с того света. Ему «подарили» еще девять дней бытия.

Потом Екатерина Пешкова назовет это «чудом возврата к жизни»…

Да простит автора читатель за чрезмерные медицинские подробности, но после первого укола ожившему Горькому делают второе впрыскивание. Он не сразу на это соглашается.

Пешкова: «Когда Липа об этом сказала, А.М. отрицательно покачал головой и произнес очень твердо: «"Не надо, надо кончать"». Крючков вспоминает, что «впрыскивания были болезненны» и что хотя Горький «не жаловался», но иногда просил его «отпустить», «показывал на потолок и двери, как бы желая вырваться из комнаты». Будберг: «Он колебался, затем сказал: "Вот здесь нас четверо умных, – поправился, – неглупых людей (М.И. 3, Липа, Левин, Крючков). Давайте проголосуем: надо или не надо?"» Крючков и Пешкова тоже вспоминают об этом странном голосовании.

Конечно голосуют «за»!

И вдруг мизансцена меняется. Появляются новые актеры. Они ждали в гостиной. К воскресшему Горькому входят Сталин, Молотов и Ворошилов. Членам Политбюро уже сообщили, что Горький умирает. Они спешат проститься. М.И.Будберг: «Члены Политбюро, которым сообщили, что Г. умирает, войдя в комнату и ожидая найти умирающего, были удивлены его бодрым видом».

Где-то за сценой – Генрих Ягода. Ягода прибыл раньше Сталина. Вождю это не понравилось. Олимпиада: «В столовой Сталин увидел Генриха. «А этот зачем здесь болтается? Чтобы его здесь не было. Ты мне за все отвечаешь головой», – сказал он Крючкову. Генриха он не любил».

Ягода был почти свой в доме писателя. Недаром Липа всесильного руководителя карательных органов, от одной фамилии которого трепетала вся страна, называет панибратски: Генрих. Но при Сталине он тушуется. Сталин ведет себя в доме Горького по-хозяйски. Шуганул Генриха, припугнул Пе-пе-крю. В воспоминаниях последнего этот момент не пропущен. «Сталин удивился, что много народу: «Кто за это отвечает?» «Я отвечаю», – сказал П.П. «Зачем столько народу? Вы знаете, что мы можем с вами сделать?» – «Знаю». – "Почему такое похоронное настроение, от такого настроения здоровый может умереть!"»

А сколько, собственно, было народу? Если не брать в расчет врачей и прислугу, возле Горького – его семья. Плохая или хорошая, но это – его семья. Сталин членом этой семьи не был.

Пешкова: «Через некоторое время (после первого впрыскивания камфары. – П.Б.) Ал.М. поднял голову, снова открыл глаза, причем выражение лица его необычайно изменилось. Оно просветлело, стало таким, как бывало в лучшие минуты его жизни. Он опять подолгу посмотрел на каждого и сказал: «Как хорошо, что всё свои, всё свои люди…»»

Это немного напоминает смерть Тургенева в Буживале близ Парижа, в окружении семьи Виардо (своей семьи у Тургенева никогда не было). Тоже – свои. Хорошие, плохие, но – свои. Умиравший Тургенев впал в полузабытье и вдруг вообразил себя простым крестьянином. Напутствовал родственников Виардо по-русски: «Живите мирно! Любите друг друга!» И сказал – последнее: "Прощайте, мои милые, мои белесоватые!"»

Так бы вот Горькому умереть. «Прощайте, мои милые…» Да, может быть, он, как и Егор Булычов, «не на своей улице жил». Но любил-то он многих. И его любили. Да, путаная была жизнь! С постоянными переездами. Но не так, как Гоголь, в коляске, с сундучком, а со всей семьей, с врачами. Из Сорренто – в Москву. Из Москвы – в Сорренто. И еще – Горки. И еще – Крым, Тессели. Потом Сталин запер его в СССР. «В Крыму климат не хуже». И Сорренто, чудесный городок на берегу Неаполитанского залива, где море «смеется» под солнцем, остался вдали навсегда.

Вспоминает писатель Илья Шкапа:

«– Окружили… обложили… ни взад, ни вперед! Непривычно сие!»

Это сказал Горький осенью 1935 года в кабинете дома на Малой Никитской, готовясь к отъезду в Крым.

Но вот он, последний час. Все-таки свои вокруг. Пешкова, мать двух его детей. Обоих уже нет (младшая, Катя, умерла в младенчестве). Будберг. Он любил ее ревниво. Особенно когда не жила в его доме постоянно, как в Петрограде, в квартире на Кронверкском проспекте, а бывала наездами. Крючков. В последнее время он прятал от него письма и разную «лишнюю» информацию. То есть был как раз одним из тех, кто его «окружил и обложил». И все равно свой, еще с петроградских времен. Липа. Тимоша. Соловей-Ракицкий. Так бы и умереть…

Зачем ему делали второй «удар» камфары? Ведь просил же не делать.

«Хозяин» едет! И свои становятся только кордебалетом.