Елена Первушина - Быть дворянкой. Жизнь высшего светского общества

– В санках, няня? – радостно вскричала я. – В самом деле?.. А как же вчера была такая грязь?..

– Ну что же? Вчера была грязь, а ночью подул ветер, нагнал снежные тучи, мороз прохватил землю, и вот к утру все оделось снегом, – отозвалась нам бабочка, выходя из своего кабинета. Она всегда, и лето, и зиму, вставала в шесть часов. – Посмотрите, как славно все на дворе: светло и бело! – и она отдернула занавес окна.

Лёля, до сих пор лежавшая клубочком под теплым одеялом, вдруг вскочила и босиком подбежала к окну.

– Лёля, Лёля! – закричала на нее бабочка. – Простудишься! Пошла в постель, надень чулки и башмаки – тогда бегай сколько хочешь.

Меня Наста уже одевала. Я тряслась, совсем не от холода, а только потому, что, заглядывая в окно, воображала, как там должно быть холодно. Все за окном было ослепительно светло от яркой белизны первого снега, пушисто облегавшего крыши, деревья и все, что было у меня перед глазами. Воздух был испещрен его крупными, мохнатыми хлопьями, мягко ложившимися на землю. Все было тихо, словно и люди, и звери притаились. Не слышно было ни уличного шума, ни стука экипажей, ни лая, ни чириканья птиц; не видно никакого движения, кроме падавших белых хлопьев, которые безостановочно летели вниз, догоняя друг друга, цепляясь на пути, мелькая частой сеткой в ослепительной желтоватой мгле…

«Катание на санях».

Художник Ф. Кеммерер. 1850-е гг.

У меня зарябило в глазах. Я отвернулась, закрыв лицо руками, и спросила:

– Бабочка! Отчего так тихо? Где все люди и птицы?..

– Люди сидят по домам, а птицы тоже попрятались. Посмотри, вон под навесом крыши, по карнизу, сколько сидит, нахохлившись, голубей. Они жмутся к стенке – от снега прячутся; а как только он перестанет идти, они все и слетят за кормом. И воробьи тогда вылетят, зачирикают, запрыгают по двору, да, пожалуй, еще и передерутся от радости, что зима пришла…

– А вон там ворона! – перебила я бабушку, показывая на черную птицу, тяжело перелетавшую с соборного купола на колокольню. – Ишь, как каркает!.. Она, верно, снегу не боится?

– Вороны – зимние птицы; они холоду не боятся. Погляди, сколько их на колокольне! Кресты соборные, словно черным бисером, ими все унизаны.

– Гадкая птица ворона! Я ее не люблю, – сказала Лёля.

– Чем же она гадкая?

– Некрасивая, неуклюжая, черная, толстая!.. А как захочет запеть, так так противно каркнет!

– Чем же она виновата, что ее Бог такою сотворил? – сказала бабушка. – Значит, ты всех некрасивых не любишь?.. Ну, вот и я тоже толстая, неуклюжая и петь не умею, так ты и меня за это не будешь любить?

– Ну, вот еще, бабочка! Что это вы говорите, – сконфуженно пробормотала Лёля, вся покраснев, но тут же расхохоталась. – Разве вы птица?.. Зачем человеку петь?.. Вы отлично играете на фортепиано, рисуете, сколько знаете разных работ!.. Вышиваете шелками, вяжете кружева, клеите из картона и раковин разные вещи! Делаете такие прелестные цветы!.. Господи! А знаете-то вы сколько!.. Всему вы можете учить: и истории, и географии! На скольких языках вы говорите! Собираете древности, монеты… Боже мой, Боже! Чего только вы не знаете!..

– Та-та-та! Затараторила!.. – прервала ее бабушка. – Ты, кажется, в самом деле думаешь, что я, как ворона в басне, сейчас и уши развешу на твое лисинькино пенье?.. Ах ты, Лиса Патрикеевна!.. Ты лучше не перебирай, что я знаю и чего не знаю, а старайся лучше говорить мне уроки, чтобы самой больше знать.

И бабушка обняла Лёлю, целую ее курчавую голову, а я сама к ней бросилась, уверяя, что другой такой доброй да умной и во всем свете не сыщешь! Я в том была убеждена и тогда, и теперь осталась на всю жизнь уверенной. Бабушка моя, Елена Павловна Фадеева, была такая замечательная женщина, каких на свете мало.

Она очень любила серьезные занятия и такая была ученая, что все изумлялись ее глубоким знаниям. Но еще больше наук и всего на свете она любила свою семью, в особенности нас, своих внуков.

Она и учила нас, и умела нас забавлять, как никто другой не мог. Я ничего так не любила, как ее чудесные рассказы, и могла их слушать по цельным часам.

В пять-шесть лет у детей немного уроков; я обыкновенно кончала свои до завтрака, а потом гуляла, играла и могла делать все, что хочу. А хотела я, всего чаще, тихонечко пробираться наверх, в комнаты бабушки. Если я не находила ее в спальной за каким-нибудь рукоделием, то уж я знала, что она в кабинете – рисует цветы или занимается чем-нибудь «серьезным»…