Татьяна Трубникова - Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина

Слышал, что на четырнадцатом съезде партии ломались копья. Перевес был то на стороне большинства и Джугашвили-Сталина, то на стороне оппозиции в лице Зиновьева и Каменева. Троцкий молчал. Оппозиция кричала, что нельзя допускать единоличия правления, это будет культ вождя. Крупская думала так же. Но главное, что незримо присутствовало меж всех этих яростных речей, обличительных выкриков, обвинений и докладов, это правда: проигравший потеряет не тёплое место под солнцем и даже не первое место лидера в стране. Побеждённый сложит голову. Что это будет? Измышленное дело и расстрел. Сергей думал: с кем же ему быть? Ионов под ударом. Где Чагин? Ни слуху ни духу. Нет, действительно, его назначат в Ленинград? Кем?

В Госиздате денег не было, Евдокимыч только пожимал плечами. Жалко ему было, до ужаса обидно за Сергея. В кассе – крохи. Долго сидели на диванчике, беседовали. Сергей – в распахнутом пальто, в заломленной бобровой шапке. Был он слегка выпивший, какой-то нервный. Сказал, что едет в Ленинград, где остановится – пока не знает. У него там много адресов знакомых. Был откровенно рад, что стихи уже в наборе.

– Ты мне вышли гранки. Сделаю корректуру, – говорил Сергей.

– А как там твоя поэма «Пармён Крямин»? До пятисот строк ещё не дотягивает? – интересовался Евдокимыч.

– Тут мешают все. Допишу в Ленинграде. Я её вышлю. Только заглавие будет другое. Пармён – нехорошо, пожалуй.

Подумал, что «Крямин» – переиначенное от «Прямин». Но вслух сказал:

– Ещё вышлю два новых цикла – о зиме и «Стихи о которой». В последнем – семь лирических стихотворений. Можно и восьмое туда.

Задумался, поник головой. «Я ведь в Ленинград насовсем…»

Сидел с Тарасовым-Родионовым в пивной. Знал, кто он такой… С ним ухо востро надо держать. Вот только на душе горько, хочется выговориться. Но сказать, что Троцкого любит, – это обязательно. И что никем не стал бы без Октябрьской революции.

– Ты меня уважаешь, кацо?

Это было его любимое словечко, привезённое с Кавказа. Собеседник замешкался, всего на секунду. Сергей вспыхнул:

– Скажи, за что не уважаешь! В глаза скажи!

– Ну… за отношения с женщинами. За Толстую. Зачем на имени женился? За Исиду.

Лицо Сергея болезненно исказилось.

– Нет, друг, это неверно! Исиду я любил. И сейчас люблю. Вот этот шарф – это её подарок.

Любовно растянул его, рассматривая. Красные маки выпорхнули округлыми лепестками из пальцев.

– А как она меня любила! И любит! Стоит мне её позвать, она прилетит, где бы ни была. Всё для меня сделает. А Софью Андреевну… Нет, её я не любил. Она жалкая и убогая женщина. Подумаешь, внучка! Она и охотилась за литераторами. Она глупая и жадная. Ведь ничего у неё не было. Каждую тряпку пришлось ей заводить. А Исиду я любил, горячо любил. Только двух женщин любил: её и Зинон. А остальные… Просто надо было удовлетворять потребность, и удовлетворял. Что? Думаешь, почему с любимой расстался?

– Угу, – откликнулся Тарасов-Родионов.

– В том-то и трагедия. Искусство я люблю больше. Вся моя жизнь – это борьба за искусство, в этой борьбе я швыряюсь всем, что другие считают самым ценным в жизни. А сейчас мне скучно! Скучно! Саша, давай выпьем!

Пиво было тёплое. Хлебнул, как воду, пересохло в горле от мучительного разговора… Смотрел на приятеля: тот был трезв, невыносимо трезв и гнусен. Глаза внимательные, с хитрым прищуром, глубокие. Подлые глаза.

– Вот хотят мою автобиографию в собрание сочинений. А там всё ложь, всё!!! Выкинуть её. Скажи Евдокимычу, я так хочу. Разве настоящую биографию сейчас дадут? Перед падением царского режима такое творилось… Каменев, например, когда Михаил отрёкся от престола, благодарственную телеграмму ему послал. Думаешь, если я поэт и беспартийный, то не понимаю ничего? Кстати, эта телеграмма у меня.

Глаза Тарасова-Родионова из прищуренных стали круглыми за стёклами очков.

Знал, что последний раз видит этот дом, эти бороды Льва Толстого. Илья, брат двоюродный, помогал паковать вещи и выносить чемоданы. Шура была с Софьей. Думал, что сестра, хоть и маленькая, всё понимает… Соня была добра к ней – спасибо. Но вслух сказал лишь сквозь зубы «до свидания» и вышел. Внизу стояли сани, погрузили. Падал мягкий, пушистый, бесшумный снег. Он будто делал ещё тише безмолвие сумеречного переулка. Сергей не застегнулся – было тепло. Вдруг услышал своё имя. Поднял голову: Шурёнок махала рукой с балкона. Рядом стояла Софья. Улыбнулся и помахал рукой. «Прощай, Сергей!» – донёсся родной тоненький голосок.