Валентина Елисеева - С собой наедине. Записки долгожительницы

Мрачные взгляды и председателя ЧК, и уличной черноглазой проститутки, казалось, шли из преисподней.

Обыск продолжался всю ночь. Детей с няней закрыли в детской комнате, которую почему-то не тронули. Были перерыты все книги и папины бумаги. То, что для них не представляло интереса, рвалось и бросалось на пол. На утро весь пол в гостиной, столовой и спальне был покрыт толстым слоем разорванной бумаги и выдернутых из переплетов книг. Странным образом деревянный ящик, в котором находились служебные бланки отца со штампом “Управляющий заготовками Западного фронта Красной Армии” (из этих бланков, напечатанных на великолепной бумаге, я шила себе школьные тетради), стоявший в передней, чекисты не тронули. А вот письмо маме от сельского дьякона, будучи малограмотными, прочли неверно: “…Вам шлет привет… Махно”. Мы в детской услышали громкий и спокойный голос отца: “Такого письма у меня быть не может”. И визг Ткачева: “А-а, не может? Я тебя в 24 часа расстреляю!” Потом – тишина. Папа взял письмо и прочитал: “Вам шлет привет Мар. Прок. Это – жена дьякона”.

Отца, окруженного тремя вооруженными солдатами, увели. Ткачев шагал позади.

Следствие продолжалось три месяца, и отец теперь сидел не в тюрьме, а в помещении ЧК. Здесь, в пустой кирпичной камере, дают с ним свидания. Отец серьезен, молчалив, дети подавлены. Дома – тягостное ожидание. Приходят знакомые. Мать ходит к ним советоваться. Пропадает на приемах у местных властей, ездит в губернский город, иногда берет с собой брата. Дети затаились, ждут. По ночам трепещут от ужаса – слышат выстрелы из рва за городом, где расстреливают осужденных.

В школе на уроках ужасы забывают, в играх на переменках не участвуют. На сердце все время тяжесть.

…Иногда по вечерам где-то воет собака. Няня говорит: “К покойнику”. Плачет.

Но отца выпускают и на этот раз. Вскоре случилась демобилизация и он переехал с семьей в Смоленск, где нашел работу по гражданской специальности строителя. А я провела несколько моих счастливых лет. Отцу удалось спастись. Многие его друзья расстреляны.

Такими были первые опыты над самым дорогим. Что это? В стране голод, холод, нищета. В городе едят картошку и хлеб из льняного семени. В магазинах ничего нет. Дети сами шьют себе обувь на веревочной подошве. А власти одуревают от безграмотных подонков, которые выискивают врагов среди мирных жителей, издеваются над ними и их детьми, возят их в пересылочные тюрьмы на расстрелы. И получают за это неплохое содержание от государства. Вот тогда и начало действовать то, что позже развилось во власть уголовную, пропитавшую все органы страны, в раковую опухоль.

1926 год. Мне уже семнадцать. Смоленск. Утро. В комнату заглядывает солнце. Просыпаюсь, привычно смотрю на будильник: пять. Надо бежать! В восемь уже быть дома, чтобы никто не заметил. Няня (старая, дореволюционная) похрапывает на соседней кровати, свернувшись по обыкновению скобкой. Я поспешно вскакиваю, быстро одеваюсь, застилаю постель, тихо открываю дверь, чтобы не скрипнула. Неслышно спускаюсь по лестнице мансарды. Замирая, перехожу комнату, где спит старший брат. В кухне – раковина и кран. Умываюсь… вытереться нечем. Тяжелая дверь – на крючке, ее без скрипа не откроешь. Осторожно снимаю крючок, выдвигаю из притолоки толстую дверь, чтобы в щель только пролезть. Осторожно задвигаю обратно. Выхожу на крыльцо. Свобода! Сердце радостно замирает: Володька! Через зеленый садик бегом на улицу. Там – никого. Иду мимо тополей по дощатому тротуару, мимо желтых деревянных домиков к церкви. Вот она, вокруг нее – старое кладбище, белая каменная ограда. Через ограду пробираюсь туда. Юбка зацепилась и при прыжке с треском рвется на половину длины. Мгновение размышляю: как быть? А-а-а! Сбоку можно завязать края узлом. И бегу туда, к заветному месту… Заросшее травой каменное надгробие, рядом – оцинкованная решетчатая ограда, увитая ветвями сирени. Сидя на надгробии в рубашке с расстегнутым воротом и засученными на загорелых руках рукавами, смущенно и радостно улыбается мне Володька! Здесь мы договорились встречаться после окончания школы в последнюю школьную (всем классом) прогулку.

Я смущенно здороваюсь и сажусь напротив тоже на старое надгробие, ноги ставлю на его сиденье рядом с ним. Но никаких касаний, только радость быть вместе, видеть друг друга и говорить, говорить… Обо всем – учителях (хороших), книгах, родных, житье-бытье – обо всем, что приходит в голову, но не о любви, о ней не упоминалось.