Сергей Максимишин - Карта Памяти

Сегодня за ужином собралось жюри. Пять фотографов – итальянский, немецкий, русский и два венгерских. Сначала обсуждали процедуру, под кофе стали просто болтать. Заговорили о том, какой язык сложнее – русский или венгерский. Венгерские фотографы в школе учили русский, поэтому могут сравнивать. Говорят, русский, по сравнению с венгерским, – все равно, что английский, по сравнению с русским, – просто образец логики и порядка. Потом венгры стали извлекать из подсознания 30 лет лежавшие там без применения фрагменты русской речи. Томаш Слуковени удивил фразой «Только покойник не ссал в рукомойник!».

Собака Зося к еде относительно равнодушна и очень разборчива. Незнакомую еду Зося вежливо берет и несет в лабораторию на исследование. Лаборатория – это наша кровать, куда Зосе разрешено забираться максимум тремя ногами. Если еда годная, Зося приходит за следующим кусочком. В противном случае образец остается в лаборатории, и, если его вовремя не изъять, можно, забравшись под теплое одеяло, обнаружить там холодную крабовую палочку или еще чего похуже.

Еще у собаки Зоей в голове встроенная палата мер и весов. Для каждого харча там имеется свой эталон: сравнивая с ним размер полученного кусочка, Зося решает, есть ли по месту выдачи или унести от греха подальше на подстилку и есть по месту жительства.

После 27 часов работы в жюри фотоконкурса у меня, как у футболиста после игры, ночью подергиваются ноги. Такого тяжелого обсуждения, наверное, еще не было.

В составе жюри два новостных фотографа (оба из агентства «Рейтер»), один человек из агентства VII и я. Временами казалось, что два конькобежца и два фигуриста пытаются выяснить, кто же в Венгрии лучший хоккеист. Хорошо, что был пятый член жюри – венгерский фотограф, голос которого часто становился решающим.

Моя институтская знакомая живет в тихой буржуазной до тошноты и такой же до тошноты благоустроенной стране. К ней время от времени приезжает свекровь из Питера и тщательнейшим образом изучает туземный быт на предмет несовершенства. Обнаружив вспученный асфальт, неубранную улицу, бомжа, свекровь радуется, как дитя. Осознание факта, что не мы одни такие, примиряет ее с реальностью.

Пожилая крестьянка.

Россия, Кабардино-Балкария, аул Юль-Тебе, 2008

А я в очередной раз удивляюсь друзьям и читателям, которые в ответ на любое невосторженное слово о происходящем или происходившем в отечестве немедленно ощетиниваются цитатами, из которых следует, что некоторые якобы цивилизованные страны и народы еще подряннее нашего будут. Так легче жить, видимо.

В Северной Корее в музее подарков Ким Ир Сену нас провели в комнату, где на пластиковой травке среди папье-машовых грибочков и чучел глухарей и рябчиков стоял подарок китайских товарищей – восковая персона Великого Вождя в натуральную величину. С нами было пять корейцев – экскурсовод, переводчица О Кен и «гиды» – товарищи Пак, Фе и Цо. Увидев персону, корейцы рухнули как подкошенные – типа уважуха. Мы следом за ними – неудобно все-таки. И вот лежим и лежим. Корейцы лежат физиономией вниз и друг на друга зыркают: каждый боится первым встать, им же вечером друг на друга рапорты писать, а это важно, кто больше, вернее, меньше, ку. А если кто недостаточно ку или не дай бог вообще не ку, того можно осудить коллективным судом, подвергнуть общественному порицанию, натравить прокуратуру, а то и гражданства северокорейского лишить, заручившись всенародной северокорейской поддержкой. Долго так лежали.

Много раз наблюдал: приходит мальчик (девочки в такой фигне не замечены) на какое-нибудь портфолио-ревю, приносит тоскливые картинки и (я еще рта не успел открыть) говорит тихо и со значением: «Это пленка!». Предполагается, видимо, что я должен немедленно задохнуться от восторга и благоговения. Я не очень задыхаюсь, поскольку в свое время извел десятки километров этого добра. Если человеку Бог таланта не дал – пишет он ручкой по бумаге, пером по пергаменту или электрическими буквами по «Макинтошу», на выходе одно и то же унылое говно. Разве что оттенки в тенях разные.

В Варанаси я ушел за похоронный гат, там, где стоит полузатопленный накренившийся храм. Вдруг слышу – звучит песня про московских окон негасимый свет. Тихо, но отчетливо. Откуда звучит – понять не могу. Потом Высоцкий. Потом Шопен. На храме – репродукторы, подумал, что оттуда. Подошел – громче не стало. Стал искать, может, радио у кого из местных. Вроде не видно. Гурченко спела «Путь-дорожка фронтовая». Потом запел Налич. Что за глюки? Подошел к воде, на меня тут же набросился лодочник: