Денис Давыдов: Записки Дениса Васильевича Давыдова, в России цензурой непропущенные

Начальником главного штаба и гофмейстером двора цесаревича, находился граф Дмитрий Дмитриевич Курута. Этот хитрый, но неспособный грек пользовался большим доверием великого князя, и снискал признательность многих поляков, кои могли весьма легко сделаться жертвами бешеного и своенравного цесаревича. В минуты безумного гнева, когда он, с пеною у рта, приказывал строго наказать виновного, имевшего несчастье возбудить эту бурю каким-нибудь ничтожным отступлением от установленных форм, Курута успокаивал цесаревича словами: «цейцас будет исполнено». Дав время успокоиться его высочеству, Курута успевал большею частью убедить его смягчить свои приговоры. Хотя эти действия Куруты заслуживали величайших похвал, но неспособность его и другие свойства не могли внушать к нему большого уважения. Хотя и носились слухи, что Курута, любивший жить открыто и весело, не отказывался от приношений городских жителей, но он не оставил однако после себя большего состояния. Я слыхал от многих, что навещавшие его каждый вечер, полковые командиры, проигрывали ему суммы значительные, кои он издерживал на угощение своих посетителей. Не взирая на благоволение цесаревича, Куруте нередко приходилось выслушивать строгие и оскорбительные замечания его высочества. Брат мой Евдоким, увидев однажды, что разъяренный цесаревич говорил что-то Куруте с особенным жаром на греческом языке, осведомился у него о значении одного из сказанных ему слов. Курута отвечал ему весьма хладнокровно: «c’est du j… f…, mon cher, mais dans la meilleure acception du mot» (т.e., нечто в роде еб... м…, но только в лучшем значении слова).

Услыхав однажды о том, что Курута получил в одно время знаки белого и красного орлов, я невольно воскликнул: «на эту ст...ву слетаются все хищные птицы». Заведуя впоследствии войсками, входившими в состав резервной армии графа Толстого, Курута имел дело с поляками близ Вильны на Понарской горе: оно без сомнения не кончилось бы в нашу пользу, если бы Куруту не выручил генерал Сакен (Дмитрий Ерофеевич.)

Хотя цесаревич, бывший яростным врагом либерализма, не терпел нм малейшего возражения или противоречия со стороны своих подчиненных, он однако простирал до того свое благоволение к А. П. Ермолову, которому он оказывал покровительство с самой войны 1805 года, что нередко терпеливо выслушивал резкие замечания этого генерала. Цесаревич, любивший Ермолова, отзывался о нём в следующих словах: «Ермолов в битве дерется как лев, а чуть сабля в ножны, никто от него не узнает, что он участвовал в бою. Он очень умен, всегда весел, очень остер и весьма часто до дерзости». Письма свои к Ермолову Е.В. начинал следующим образом: «любезнейший, почтеннейший, храбрейший друг и товарищ». В одном из них, писанном еще в 1818 году, находится следующее место: «вы, вспоминая древние римские времена, теперь проконсулом в Грузии, а я префектом или начальствующим легионами на границе Европы или лучше сказать в средине оной». В другом письме того же года цесаревич, иногда называвший Ермолова Патером Грубером [3] Грубер был генерал ордена иезуитов, жил в Петербурге в царствование императора Павла, и некоторое время пользовался его отменною благосклонностью. , пишет ему между прочим: «я всегда был и буду одинаков с моею к вам искренностью, и от того между нами та разница, что я всегда к вам был как в душе, так и на языке, а вы — любезнейший и почтеннейший друг и товарищ, иногда с обманцем бывали».

Ермолов имел не раз с цесаревичем весьма сильные столкновения, которые для другого могли бы повлечь за собою очень неприятные последствия. Однажды перед самою отечественною войною Е.И.В., оставшись недовольным фронтовым образованием батальона гвардейского морского экипажа, коим командовал капитан-командор Карцов, выехавший на смотр на лошади, убранной лентами и бубенчиками, велел написать на его имя весьма строгий выговор; этот приказ, написанный дежурным штаб-офицером Кривцовым, был в присутствии Е.И.В. предварительно прочтен всем частным начальникам; когда Кривцов готовился уже выйти из комнаты для отдания приказа в печать, Ермолов, командовавший в то время гвардейскою пехотною дивизиею, в состав которой входил и гвардейский морской экипаж, сказал ему: «приказ хорош, но он не должен быть известен за порогом квартиры его высочества». Таким образом этот приказ, заключавший в себе выражения оскорбительные для храбрых моряков, и бывший вполне несвоевременным, ибо в это время полчища Наполеона готовились уже переступить Неман, не был никогда обнародован. Весьма замечательно что это не возбудило гнева цесаревича, и не вызвало ни малейшего с его стороны замечания.