Иван Креслов - Будь лучше, достигай невозможного

От страха смерти я, – поверьте мне, – далёк:

Страшнее жизни что мне приготовил рок?

Я душу получил на подержанье только

И возвращу её, когда наступит срок.

Омар Хайям, персидский философ

По приезду в больницу. Меня встретили несколько женщин. Критически осмотрев меня в машине. Они возмущенно воскликнули:

– Нет, нам его не поднять. – пока она продолжала, мои мысли унеслись в другом направлении.

Так как я был достаточно тяжелым парнем. Я хотел встать, но тело как-то странно себя вело. Как сказать? Я как будто попал в сказочную засасывающую топь. Лежа на спине, я оперся на свои руки, а они не держат, как будто в сказке. Это было так удивительно и ужасно. Я взглянул на свою окровавленную одежду на теле. Взгляд медленно перешел по телу к ногам, и я обнаружил окровавленные белые кости, которые виднелись из тела и брызжущую в разные стороны багровую кровь. Сознание безысходности, которое охватило меня, не передать словами. Раскаленный металл раскромсал мое тело. Только лишь чего я хотел, это никогда не испытывать эту дикую боль, которая с каждой секундой нарастала и нельзя никуда было от нее убежать. Сам я и подняться уже не мог, все мои усилия были тщетны, не говоря о том, чтобы добраться самому до приемного покоя.

– У нас некому нести! – прервав мои мысли, сказали медсестры.

Надлом в моем голосе был почти незаметен, но в нем продувал истеричный вопрос:

– У вас разве нет санитаров? – спрашиваю я.

– Нет.

– Может попросить пациентов? Они возможно помогут.

– А они все старые и больные. Не могут нести.

Все время нашего разговора я старался соблюдать спокойствие, хотя и опустилось у меня тогда все внутри, переводя взгляд с одной женщины на другую. Искры надежды вдруг погасли в моих глазах, ставшие вдруг темными и глубокими. Выскажешь им претензии вроде того – пока помощь окажите, раньше в гроб уляжешься. Или скажешь им жалобу напишу, а они, как услышат слово «жалоба», сразу включается режим «итальянская забастовка». Нет, это не когда медик отказывается помочь. «Итальянская забастовка» – это когда все исполняют, но скорость осмотра пациента снижается. Ну, например, пока пациент не подпишет информационное согласие на осмотр и обработку персональных данных, они осматривать не будут. Соглашусь – немного на зло похоже. Естественно, если видят, что пациент действительно еще не умирает. Всякий раз можно сказать о людях, что они просты, и никогда нельзя говорить, что просты люди. Благо свидетелями ситуации были посетители пациентов, которые помогли вынести меня из машины и завезти на каталке в приемный покой.

Ко мне подошла медсестра, у нее было такое милое, простодушное, молодое лицо на вид, наверное, около 20 с небольшим лет. Она не была красавицей, она была проста как бумага, но мне она показалась красивей любой картины. Я смотрю в ее глаза и вижу таинственные озорные искорки. Голубые глаза совсем такого же цвета, как ее халат. Ей было трудно прятать усталость, но гордую осанку выделяла прямая отчетливая линия плеч, а плечи поддерживало усилие воли, рожденное сознанием личной правоты. Лицо ее нравилось думаю, что многим: оно было слишком теплым, а глаза чересчур внимательными и нежными; ничто и никогда не могло заставить ее взгляд сделать строже. Точеные ноги тоже соответствовали столь женственному образу. Она была подобна легкому бризу, но такой же своенравной и неуправляемой как морская волна. Я обратил внимание на ее руку, протиравшую мне лоб. В свете ламп кожа ее руки смотрелась прозрачной. У нее были руки с длинными аккуратными пальцами, которые она на мгновение расслабила, сделав незащищенными. Мысль проскочила в моей голове в тот момент: «Это руки ангела». Звонкий голос ее вопроса слегка вернул меня в чувство, я убрал взгляд с ее руки, и она медленно, как будто бы нехотя отвела ее в сторону.

Смотрю, а у нее по щекам покатились слезы. Плакала она молча. Смотрит и плачет. И тут во мне что-то сжалось. Жалко, что ли, стало себя. Грудь сковало, дышать стало трудно. Вроде бы плачу, но слез нет. Спецовка истлела и рассыпалась. Местами открылись участки сожженного тела невидимые мне прежде. Кожа потрескалась, и из углублений сочилась сукровица. Из других ран бежала кровь. Медсестра, увидев мои обожженные ноги, начала обмахивать меня каким-то журналом усиливая свое старание, пошмыгивала носом, поглядывая по сторонам, вроде хотела к кому-то за помощью обратиться. Я отвернулся, чтобы не видеть ее слез. И впервые в жизни я ощутил свое поражение и беспомощность. То, что я при этом чувствовал, трудно поддается описанию. Меня словно рывком вернуло к реальности, как и ее саму через несколько мгновений. Как будто бы ударил затвор, и перед ней оказалось лицо, не обладающее выражением, бесчувственное и пустое.