Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

Вскоре красовался сруб — желтый, нарядный, звено к звену, выставился на улицу свежеструганный частокол. Александр насажал яблоневых саженцев, вдоль ограды — кустов красной и черной смородины. Вырыл колодец. Молодая семья переехала в свой собственный дом.

Не задержались и с рождением ребенка. Родился первенец — сын! Всем семейством выбирали ему имя. Перебрали всех родных и близких, но сошлись на одном — назвали Николаем, как деда.

Новорожденного, как водится, понесли в церковь. С кумовьями таскался и дед Михайло. Заглядывая через плечо попа в толстую книгу записей, подсказывал:

— Мая двадцать пятого дня одна тысяча восемьсот девяносто пятого… Рабочий родитель-то.

Поп хмуро свел клочковатые брови.

— Нет в России такого сословия. Из крестьян младенец. Крестьянство — опора царю и отечеству. Да и столп духовному престолу. Захлопнув книгу, смилостивился:

— Расти внука, Михайло Антонович…

Сбылась у Александра давняя его мечта — обрел собственный кров, семью. Четвертый десяток разменял. Иным за всю жизнь того не иметь. Но осталась еще одна — самая заветная…

Который год за слесарным верстаком, кажется уже сросся с ним, вслепую может выточить любую деталь. Руки делали одно, а душа рвалась к другому. Мыслей его не покидал паровоз. С завистью провожал взглядом машинистов в черной суконной форме, проходивших двором в депо с жестяными сундучками.

Давно в мыслях мечтал он стать машинистом, ни с кем не делился этой мечтой — ни с тестем и даже жене не признавался. С годами мечта водить паровозы становилась все более притягательной. Глушил ее, отвлекаясь в своем подворье работой. Копался в саду, достраивался. Выкраивал время и сыну-первенцу. Пилил, строгал, сбивал деревянные игрушки…

Не успел Николай покинуть подвесную люльку, как его место там занял братишка Костя — в отличие от Николая, горластый, требовал к себе повышенного внимания всех живущих в доме.

Рождение второго сына прибавило и Александре работы. Идя под венец, сохраняла много от девчонки — угловатость, неловкость, теперь она мать, налилась сочной женской силой. Лицо сгладилось мягким овалом, ярче засияли голубые веселые глаза. Голову украшала охапка русых волос. Как все молодые женщины, чаще заворачивала их на затылке узлом. Проявился и табельчуковский характер — легкий, уравновешенный, спокойный. Любила кухню, стряпанье, часто и подолгу возилась с тестом. Престольные праздники, воскресные дни никогда не обходились без печеного и жареного…

Братья, Николай и Константин, разные по характеру, крепко держались друг друга. Десять месяцев, разделявшие их, сравнялись где-то на третьем, четвертом году. Николай хрупкий, на остром худеньком личике выделялись глаза — внимательные, серые, почти синие. Не очень разговорчив, степенный в движениях. Во всем противоположность старшему — Константину. Крепыш, плечист, веселый открытый нрав не мешал ему на улице пускать в дело и без дела кулаки. Любил Константин петь. Горланил в доме и на улице.

Дети обживали все вокруг себя. Сперва двор и сад казался им обширным миром, полным таинственных шорохов, которые иногда вселяли страх. Чуть позже потянуло за калитку, где шумела полная жизни улица. Но она не только увлекательнее двора, но и опаснее. Копыта лошадей, колеса, пьяные, соседские собаки, а хлестче — мальчишки. Тут-то нашлось дело для зудящих кулаков Константина. Дрался отчаянно. Постоянно ходил в свежих синяках. Отец смирял его буйный нрав осуждающим взглядом, мать — подзатыльником, ставила в пример старшего.

— Ну, что ты за ребенок такой, — в отчаянии говорила мать Константину. — Посмотри на Колю — не задира, без синяков, рубашка всегда с пуговицами, не дранная.

Но Николая собственный пример не обольщал. Он-то знал, половина братниных синяков, дыр на рубашке — из-за него. После таких разговоров ходил сам не свой: стыдно перед братом. Однажды не вытерпел пытки:

— Мама, Костей невиноватый! В меня пулял грудками Никитка Воробьев, сапожников, вот он и подрался…

В драках завязывалась уличная дружба. Несчетно раз на дню подерутся и помирятся. Не поделят лавочку у дома, клок пыльной дороги, гайку, вынутую из песка, кусок проволоки. Крики, слезы. Разбегутся по дворам. А погодя — мирные пересвисты, отодвигаются железные засовы.

Постепенно в округе дома Щорсов сложился свой край. Напротив, наискосок — подворье Воробьевых, за садом — Плющ Митька, Глушенко Сергей, Науменко Вася. Поддерживали их Мороз Сашка, Ермоленко Степка, Прокопович Николка…