Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

— В иных из этих мест бои были упорные и напряженные, — не утерпел Шафранский. — Бывало, немецкие гарнизоны помогали петлюровцам.

— И что в таких случаях?

— Немецкие части обезоруживались и отправлялись на родину. Петлюровцы целыми куренями переходили на нашу сторону. Не принимали их, так как бойцы относятся с презрением к перебежчикам. Распускали по домам.

— О боях за Киев несколько слов, — подали голос.

— Бои за Киев велись в районе Броваров. Сопротивление оказали сечевые стрельцы. Сечевики самые стойкие части в войсках Директории. От Броваров пути к Киеву были свободны. В феврале мы вступили в город.

Последние слова Николай говорил уже на ходу, направляясь в боковую дверь, откуда делал жесты дежурный телефонист…

Щорса редко можно было застать в комендантском управлении.

Вот он в военном госпитале, пришел навестить тяжело раненного Живонога, приславшего ему записку: «Товарищ командир! Я ранен осколком. Снаряд разорвался в пяти шагах. Получился дефект черепа с повреждением целости кости в левой височной доле и еще поврежден левый глаз.

Если можете, зайдите. Слыхать, что на жизнь дело без надежды. К сему пулеметчик Живоног».

Вот он мчится на автомобиле к кварталу, где богунцы осаждают обнаруженную ими петлюровскую банду. Вдогонку ему стреляют из окна. Щорс даже не оглядывается.

Вот он, как в Унече, ходит по складам с блокнотом в руке, переписывая захваченные трофеи.

На каком-нибудь заводе митинг, и здесь вдруг, встречаемый бурными овациями, появляется Щорс.

Вот он возле городских бань, у которых толпятся богунцы, получившие приказание размещаться по квартирам только после того, как вымоются.

На ротном собрании обсуждается поступок красноармейца, укравшего у своей квартирной хозяйки серебряную ложку. Никто не заметил, как вошел Щорс. Стоит, слушает, глаза сухо блестят. Все замолкают. Щорс говорит:

— Болтать тут нечего — этот человек будет расстрелян.

И у Щорса такой вид, что никто не решится заговорить о пощаде.

А вот Щорс в кинотеатре, где демонстрируется короткометражный фильм «Богунцы в Киеве». На экране проходят богунцы, рота за ротой, приветствуемые толпами рабочих. Богунцы кричат, топают ногами. Каждый узнает на экране самого себя.

Не разошлись еще красноармейцы из кинотеатра, а Щорс уже сидит на совещании высшего командного состава, созванном штабом армии. Сидит в задних рядах, скромно, внимательно слушает, сам не выступает, а спустя несколько часов он уже в печерских казармах поднимает на кухне бурю из-за грязных котлов.

Вот мимоходом он заглянул в штаб полка и попросил адъютанта сыграть на скрипке. Сидит и слушает несколько минут, задумчиво опустив голову. Потом подымает голову — и как весело сияют его большие серые глаза!

Другим как будто стал Щорс. Не узнать его. Вытащит из кармана вяленую воблу, ударит ею о стол, и все уже знают, что сейчас, обдирая воблу, Щорс расскажет новый, выдуманный им анекдот.

Щорс рассказывает, все хохочут. Смеется и сам Щорс, да вдруг, другой раз, закашляет и сразу как-то потускнеет.

— Ну, я пойду — разболтался тут с вами.

Кто-нибудь из новых людей, еще мало знающих Щорса, скажет:

— Отдохнуть бы вам, подлечиться надо, товарищ командир.

Щорс не выносил соболезнования.

— Революция не дает нам отпуска. Революция диктует, советская власть приказывает, а мы обязаны исполнять и побеждать. Лечиться будем после победы. Не беспокойтесь, молодой человек, я продержусь еще дольше вас.

Щорс, снова уже сдержанный, подтянутый, говорит сухо. Но как ни скрывал он свою болезнь, она нет-нет, да и скажется. Приходилось ложиться в постель. В такие дни он писал Фруме Хайкиной, с которой не встречался после выступления из Унечи:

«Немножко нездоровится, так что я немножко полеживаю, и кашель. Я, очевидно, простыл, но ничего… Я чувствую себя удовлетворительно».

Даже от Фрумы Хайкиной он не перенес бы жалости, соболезнования.

«Жалости к человеку не должно быть. Жалость для человека ниже всего. Ниже всякого презрения», — писал он Фруме.

Нежная дружба, давно уже связывавшая Щорса с девушкой-чекисткой, перешла в любовь. Он писал ей:

«Я больше чем люблю тебя. Я чувствую и испытываю родство души. Я люблю, я уважаю, я дорожу тобой. Одна надпись, вещь твоя вызывает у меня умиление».

Когда, надорвавшись на работе, Фрума Хайкина тоже серьезно занемогла, Щорс ни словом не выдал своей тревоги. Но как она чувствовалась во взволнованном стиле письма!