Владимир Кантор - Карта моей памяти

После завтрака, довольно скромного, но с кофе, мы отправились в университет, там должна была состояться беседа с местными литовскими мыслителями о текстах для литовского номера «Вопросов философии». Меня еще (но этого коллегам я не говорил) интересовало, знает ли кто-нибудь о Льве Платоновиче Карсавине, который преподавал здесь до прихода советских войск, в 1949 г. был арестован нашими органами, обвинен в участии в антисоветском евразийском движении и подготовке свержения советской власти и отправлен в лагерь в Абезь (в Коми). Дело в том, что мне попались в руки его книги по Средневековью и католичеству, изданные в России в 20-е годы. Эмигрантские его работы, когда он стал апологетом православия и евразийцем, до меня тогда не доходили. Но, как бывало тогда, тамиздат доходил скорее, и я имел две рукописи последнего года его жизни – статья по эстетике и венок сонетов. Венок сонетов меня поразил. Эти строчки надо было пережить.

Мы живем в кромешной тьме. Как в ней жить? А мы живем. Карсавин возлагал надежду на преодоление тьмы на Вечный Свет Бога. Мои коллеги о Карсавине не знали, и подобная личная метафизика их (тогда по крайней мере) не волновала.

Приведу, больше повода не будет, мое стихотворение по поводу карсавинского венка сонетов. Я долго ходил под впечатлением карсавинских строк, а потом вдруг решил написать тоже стих, и написал.

К венку сонетов Л.П. Карсавина

(в концлагере Абези незадолго до смерти Лев Карсавин создал венок сонетов)

Короче, хотел, не афишируя этого интереса, узнать, не сохранились ли какие материалы.

Лев Платонович Карсавин (1882–1952)

После высылки в Европу из Советской России в 1922 г., где Карсавин, как и другие изгнанники, жил трудно, он был вдруг приглашен в Литву в Каунасский университет на кафедру всеобщей истории. Замечу при этом, что одновременно его приглашали и в Оксфорд. Но, как сам он уже в лагере рассказывал, он хотел быть ближе к России. Надо сказать, литовский язык весьма сложный, но Карсавин выучил его настолько, что мог преподавать на языке в университете в Каунасе и написать на литовском историю европейской культуры в пяти томах. В 1940 г. вместе с университетом он переехал в Вильнюс, где и прожил до своего ареста в 1949 г. То есть в Вильнюсе я мог что-то найти и узнать. Но об этом своем намерении я молчал и, как некий оруженосец, шел за двумя рыцарями советской философии.

Но к Литве, которая в сущности дала возможность жить и писать великому философу из России, русскому философу, я относился, как можно относиться к спасительной для русской мысли силе. Понимая прекрасно при этом, что литовцы, как и русские, и евреи, бывают весьма разные. Многое зависит от обстоятельств, в которые загнан народ. Разумеется, не мог я забыть и об уничтожении евреев, но в таком случае как не вспомнить Великобританию с ее злобным антисемитизмом, корабли которой топили евреев, пытавшихся добраться до Палестины. А немцев!.. Лучше не вспоминать, говорил я себе, и помнить только хорошее.

4. Университет и ресторан

После немало я видел подхалимажа, но такого мощного, глобального подхалимства, как при организации литовского номера, я не встречал. Потом они нашли нового хозяина. Но об этом позже. В университете мы поднялись на третий этаж, нас встретил ректор и завкафедрой философии. Имена, по понятной причине, не называю. Нам раздали статьи для литовского номера «ВФ». Если честно, я нервничал: одно дело, когда в редакцию приходят авторы поодиночке, приносят статьи, ты их читаешь и обсуждаешь. А тут – мне казалось – надо сразу что-то говорить. Я вопросительно посмотрел на Садова с Полторацким. Но Ренька мне шепнул: «Не возникай. Еще в ресторан поедем обсуждать». Это я совсем не понял. Как обсуждать то, что не прочитано? Но выступать не стал. Мы все перезнакомились, выпили по чашке кофе, все литовские статьи, которые были сложены в аккуратные папочки на залипах, Полторацкий велел мне собрать в мой портфель. Сами мэтры были без портфелей и даже без папок. Но папки и шариковые ручки нам тут же выдали. Потом проректор, декан и два профессора, люди от пятидесяти (так мне казалось) до шестидесяти, вежливые, в отутюженных брюках, светлых рубашках и светлых пиджаках, благодарили нас за наш приезд и предложили пойти пообедать в ресторан.