Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Они не обманули его. Из разных сведений, необходимых для хорошего дипломата, усовершенствовал он себя только по одной части: познаниями в поваренном искусстве доходил он до изящества. Вот чем умел он тронуть сердце первого гастронома в Петербурге, министра Финансов Гурьева. Зрелая же, немного перезрелая дочь его, Марья Дмитриевна, как сочный плод висела гордо и печально на родимом дереве и беспрепятственно дала Нессельроду сорвать себя с него. Золото с нею на него посыпалось; золото, которое для таких людей, как он, тоже что магнит для железа.

Зачем вскоре после свадьбы отправился он в армию к Барклаю? На этот вопрос буду отвечать как малороссияне: «не скажу», то есть не знаю; вероятно по тем же предчувствиям, которые влекли его в Петербург. В предыдущей части рассказал уже я, как сама судьба всунула его в руку победоносного Александра, и как пригодился он ему в Париже, где перед этим провел он несколько лет. Утверждают, что по возвращении споем оттуда в 1814 году, Государь на счет Нессельроде согласный с мнениями канцлера Румянцева, сказал сему последнему: «Вы отказались от службы; я не хотел вам дать преемника, сам поступил на ваше место, а по дорогам беру с собою только писца».

В толпе уполномоченных на Венском конгрессе писец играл самую низшую ролю. Нельзя было Государю того не заметить, и он избрал ему сотрудника, который превосходством своим должен был раздавить Нессельроде; но, по странному стечению благоприятных для него обстоятельств и сей соперник был для него не опасен. По окончании последней войны с Наполеоном, Нессельроде назначен управляющим Коллегией Иностранных Дел, как будто на место чиновника её Дивова; заграничная же часть осталась в руках графа Каподистрии.

Этого человека лично я не знал, никогда его даже не видывал; не со многими был он коротко знаком, но от сих немногих много я об нём наслышан. Боюсь, как бы не соврать, говоря о столь важном историческом лице, но и умолчать о нём не могу.

После падения Венецианской республики, принадлежавшие ей Ионические острова поступили если не в подданство, то под непосредственное покровительство России, что одно и тоже. Слава этого полезного приобретения принадлежит Павлу Первому, и конечно это одно уже должно смягчить приговор над ним нашего потомства. Мои современники столь же равнодушно посмотрели на сие достославное происшествие его царствования, как и на уступку владычества над сими островами Франции, сделанную сыном его при заключении Тильзитского мира: мне не случилось слышать, чтобы кто-нибудь пожалел о том. Мы еще были весьма не сильны в Истории и в делах внешней политики. Когда Англия, которая вскоре потом присвоила себе Ионические острова, с тем чтобы никогда не возвращать нам их, — когда Англия, говорю я, хорошенько проучит нас, тогда мы будем умнее и лучше будем понимать наши выгоды.

Известно, что венецианские нобли отвергали всякие титулы, каждый из них почитая себя частицею догатства или герцогства венецианского, и что они щедро раздавали графское достоинство подданным республики, живущим вдоль Адриатического моря [7] Мне в Петербурге давал уроки итальянского языка некто Варука, который, вместо того чтобы хвастать своим графским титулом, совестился признаваться в неоспоримых правах, которые на него имел, и сердился, когда ему о том напоминали. . Уроженец из Корфу, неимущий граф Иоанн Каподистрия (у нас Иван Антонович), в Болонском университете, говорят, сперва, учился медицине и едва ли не получил докторского диплома. Ему бы стоило отправиться в Турцию и практиковать там, чтобы нажить великое богатство; но он не имел склонности к сему, впрочем, столь почтенному и полезному делу. Высокий ум соединялся в нём с благородством чувств и беспримерным бескорыстием: он казался выходцем из древней Греции и современником Аристида. Кажется, в это время отечество его, освободясь от черствого ига всё более ниспадающей республики, познало над собой покровительственную власть великой империи. В это время все восточные христиане, еще не обманутые в своих надеждах, видели в России будущую свою спасительницу, а во всех русских сердцу милых братий, которым одна необходимость препятствует только лететь к ним на помощь. Каподистрия вступил в русскую службу, не покидая Корфу.

Ни итальянское, ни французское, ни английское владычество не приходились по сердцу жителям Кефалонии, Корфу и Занте, коренным грекам. Им гораздо радостнее было с северными единоверцами своими, которые принесли им с собою жизнь и упование. Нет сомнения, что все они, так же как и Каподистрия, под патронатством России, видели в себе почин, зародыш новой Греции. Англия, которая, как жадный Ахерон, никогда из рук не выпускает добычи своей, истребила в них всю надежду. Дабы увидеть по крайней мере тень её на берегах Невы, Каподистрия переселился в Петербург. Он не показывался в больших обществах, за то в малом кругу, который посещал, возбуждал он энтузиазм. Он был еще молод; не столько красивые и правильные черты, сколько благородство их выражения делали его примечательным; высокая наука не пугала в нём, а нравилась. Канцлер Румянцев умел оценить его достоинства и старался о скорейшем его повышении. В это время сблизился он с семейством молдавского бояра Стурдзы, коего жена была гречанка, а дети обоего пила имели столь много разнообразных познаний, что могли составить из себя семейную академию.