Бетти Лифтон - Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Восемнадцатилетний Джон Ауэрбах сумел устроиться на почту по протекции друзей его отца. Пасмурным апрельским утром 1941 года он сидел на лавке вместе с другими почтальонами и ожидал прибытия очередной партии писем и посылок, чтобы заняться сортировкой, когда в почтовое отделение вошел Корчак с пустым мешком.

— Садитесь, доктор, отдохните. Мы еще не начинали, — сказал один из почтальонов, уступая ему место.

— Я могу стоять, — возразил Корчак. — Твои ноги устали больше.

Однако почтальон настаивал, и Корчак сел. Он устроился на скамейке, положив подбородок на рукоять трости и оглядывая лица толпящихся людей. Они месили грязный мокрый снег, покрывающий проваленный пол. Во влажном воздухе стоял резкий запах немытых тел. Ауэрбах, который восхищался Корчаком и сам хотел стать писателем, заметил, как доктор постарел и ослаб, хотя глаза его не утратили живости и проницательности.

— Ты студент? — спросил Корчак, внезапно повернувшись к Ауэрбаху. Тот пожал плечами.

— Наверно, я мог бы стать им, но сейчас я всего лишь почтальон.

Все еще глядя на Ауэрбаха, но обращаясь, казалось, к самому себе, Корчак заметил:

— Есть три прекрасные профессии — врач, учитель и судья. Какая тебе больше по душе?

— Боюсь, я не совсем вас понял, — сказал Ауэрбах. — Конечно, учитель и врач — очень важные профессии. Но что особенного в том, чтобы стать судьей?

— Милый юноша, — ответил Корчак. — Доктор заботится о теле человека, учитель — о его уме. А вот судья — не судья ли заботится о его совести?

Ауэрбах задумался, но мысль Корчака еще не вполне вошла в его сознание.

— Получается, что судья нужен человеку так же, как ему бывает нужен врач или учитель?

Корчак кивнул — и в этом жесте было и удивление, и разочарование.

— Ты еще очень молод, — сказал он тихо. — Да, судья нужен каждому человеку, если только он не судит себя сам. Эта профессия очень трудна — и прекрасна.

Ауэрбах поспешил к сортировочному столу. А чуть позже он снова увидел этого «странного бородача», которым всегда восхищался. Корчак покидал почту с полным мешком.

Через месяц начальник Ауэбаха велел ему отнести невостребованную посылку в приют Корчака. Вот как Ауэрбах описывает этот визит.

«Мальчик лет шести-семи с обритой головой, одетый в чересчур большой халат, открыл дверь, взглянул на меня огромными горящими черными глазами и бросился бежать внутрь дома с криком: „Почту принесли!“ Я снял рюкзак, стал рыться в нем, ища нужный пакет, и в это время услышал шаги Корчака, идущего ко мне по темному коридору. Похоже, он не узнал во мне молодого человека, с которым разговаривал на почте. Я протянул ему квитанцию для подписи, он взял ее дрожащей рукой, и тут, к моему удивлению, я почувствовал довольно сильный запах алкоголя. Должно быть, Корчак заметил мою реакцию — он напрягся и замер, и мы какое-то время молча стояли друг против друга. Потом он шагнул в мою сторону и широко развел руки, как бы обнимая весь мир, время, жизнь, своих голодных воспитанников, которым он приходился и врачом, и учителем, и судьей. „Надо пытаться жить… хоть как-то“, — сказал он, положив руку мне на плечо. Потом повернулся и исчез во тьме, унося с собой измятый пакет». Ауэрбах по сей день не считает себя вправе судить увиденное.

Той весной Корчак не пропускал ни одной возможности раздобыть еду своим голодающим детям, идя на контакт с кем угодно, даже с Авраамом Ганчвайхом, подозреваемым в сотрудничестве с нацистами, тем самым Ганчвайхом, который устроил выкуп Корчака из тюрьмы.

Ганчвайх и его пользующаяся дурной славой организация (ее называли «Тринадцать», поскольку она размещалась в доме 13 по улице Лешно) действовали в гетто как альтернативный юденрат, вызывая страх у председателя Чернякова, и, по общему убеждению, доносили обо всем нацистам. Эта организация, образованная в декабре 1940 года как Комитет по борьбе с ростовщичеством и спекуляцией в еврейском квартале Варшавы, насчитывала 300–400 человек и располагала своей собственной полицией, пунктом «Скорой помощи» и амбулаторией.

«Презренный, отвратительный тип», — писал о Ганчвайхе Черняков в своем дневнике. О нем было мало что известно. Знали только, что он не варшавянин. Талантливый оратор, одинаково свободно говоривший на идише, иврите и польском, Ганчвайх призывал сотрудничать с немецкими завоевателями, то есть проявить мудрость и здравый смысл. Многие руководители гетто — кто от страха, кто от нужды — принимали приглашения Ганчвайха обсудить проекты социального обеспечения, независимо от того, полагали они его мотивы эгоистическими или альтруистическими. Одно такое собрание состоялось в начале мая и продолжалось после комендантского часа, что вынудило участников провести ночь под кровом Ганчвайховой конторы. Черняков упомянул в своем дневнике несколько имен присутствующих на этом собрании «за чашкой чая», отметив имя «Корчак» восклицательным знаком. По словам Рингельблюма, Корчак согласился возглавить Комиссию помощи детям, но в чем заключалась ее деятельность и была ли эта комиссия вообще образована, остается неизвестным.