Бетти Лифтон - Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Обратный путь в Малое гетто был не легче. Та же толпа нищих и торговцев, те же застывшие на земле тела беженцев. Они снова столкнулись с Рубинштейном, который на этот раз стал угрожать: «Дай грошик, и уйдешь спокойно. Не дашь — закричу!»

«Это его форма шантажа, — объяснил Зилберберг. — Все здесь знают, если он не получит свою монету, то начнет кричать „Долой фюрера! Долой Гитлера!“. И тогда немцы начнут палить без разбора».

Корчак дал Рубинштейну монету.

Изучение Малого гетто, предпринятое через несколько дней, показало не столь тяжелую, но все же удручающую картину. Беженцев из провинции было меньше, но и здесь улицы были полны детей, которые продавали с переносных лоточков все, что смогли найти, сотни музыкантов поделили между собой всю территорию. Около здания юденрата на Гржибовской улице Корчак увидел молодого скрипача из Иерусалима, который навещал в Польше родственников и попал в западню. Опершись на свою трость, Корчак смотрел на этого хрупкого юношу, приехавшего из города, где он сам собирался жить. Прикрыв синие глаза, скрипач играл еврейские мелодии и поднимал веки только дли того, чтобы заметить, куда упала брошенная монета.

Продолжая путь по Паньской к Слиске, Корчак и Зильберберг встретили группу бродячих музыкантов, в том числе из Варшавского филармонического оркестра. Где бы они ни останавливались, вокруг тут же собиралась толпа. Их сопровождали звезды Варшавской оперы, которые исполняли арии по заказу публики. Корчак снял очки, чтобы лучше рассмотреть лица музыкантов и поглощенных музыкой слушателей.

Затем им попались знаменитые канторы, приехавшие из разных концов Польши и оставшиеся без работы после того, как синагоги, подобно школам, были закрыты. Печальная реальность гетто заставила их соперничать друг с другом. Один из них пел и толкал перед собой детскую коляску, в которой сидела его парализованная жена, а соперники обвиняли несчастного в том, что он пытается играть на сочувствии людей. Слушатели, столь же требовательные, как фанатичные любители оперы, сохранили чувство юмора. Когда кто-то в толпе пробормотал, что ту же песню он слышал в гораздо лучшем исполнении кантора Розенблата, ему тут же дали добрый совет: «Ну, если вам не по вкусу это исполнение, можете взять билет до Нью-Йорка и там послушать кантора Розенблата».

Бродя по гетто, Корчак и Зильберберг нередко встречались с людьми, которых знали по прежней, другой жизни. Один ополяченный филантроп восьмидесяти с лишним лет напомнил Зильбербергу об их давнем знакомстве. Он объяснил, что в гетто попал без семьи, поскольку две его дочери крестились и жили в «арийской» зоне со своими мужьями-неевреями.

— Как же вы попали в гетто? — поинтересовался Корчак. — У меня самого семьи нет, все мои дети здесь, но вы-то в другом положении. Разве ваши дочери не могут вызволить вас отсюда?

— Я мог бы остаться с ними, если бы захотел, — ответил старик. — Но выбрал гетто — здесь мои соплеменники, и они страдают.

Зильберберг отметил, что этот ответ обрадовал Корчака, который сказал, что разделяет подобные чувства. И они заговорили о писателе Переце, который оказался родственником филантропа и с которым Корчак встречался на литературных собраниях перед Первой мировой войной.

Их беседу прервал внезапно появившийся Рубинштейн:

Затем, заметив похоронную процессию, направляющуюся к кладбищу на упомянутой им улице Генся, Рубинштейн поспешил присоединиться к ней с криком «Богатый и нищий равными стали!».

«Странный народ евреи», — сказал Корчак, покачав головой.

Однажды вечером, в одиннадцать часов, когда Зильберберг и его жена собирались ложиться спать, они услышали звук тяжелых шагов по деревянной лестнице: тревожный знак, поскольку никто в доме не смел выходить после семи часов — комендантского часа. Инстинктивно они поспешили выключить свет, как будто темнота могла их защитить. Однако шаги приближались и, наконец, остановились у их двери. Раздался звонок.

— Кто там? — спросил Зилберберг.

— Доктор Корчак. Откройте, пожалуйста, — раздался знакомый голос.

Зильберберг с облегчением посмотрел на жену и открыл дверь. На пороге стоял его знаменитый знакомец в старых армейских сапогах.

Извинившись за то, что напугал хозяев, Корчак сказал, что ждал, пока дети уснут. Бегло оглядев книги на столе Зильберберга, он объяснил цель своего позднего визита. С момента освобождения из тюрьмы он понял, что они живут в странном обществе, где каждый вынужден в той или иной мере приспосабливаться, чтобы выжить. Поскольку выходить на улицу детям весьма опасно, он хотел бы каждую неделю приглашать в приют людей, чтобы говорить с ними об их занятиях. Он уже включил в этот список некоторых работников юденрата, представителей общественной кухни и других организаций, а также историка Иммануила Рингельблюма и одного философа. Еще он надеется договориться с юристом, который теперь стал полицейским, и ученым, который работал сторожем. Если Зильбербергу эта идея по вкусу, не согласится ли он, на правах соседа и учителя, помочь Корчаку организовать такие встречи? И не согласиться ли он сам стать участником первой беседы?