Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

— Преувеличенные чувства, декламация, — сказал он.

Он предпочитал Попа. Сам Байрон, поклонник поэзии XVIII века, был несколько удивлен непосредственным выражением своих эмоций. Он сунул рукопись на дно чемодана и стал думать о другом способе завоевать славу.

Фрегат, увозивший их из Смирны в Константинополь, пристал к острову Тенедос. Оттуда видны были Дарданеллы, узкий пролив, разделявший два континента. Море, как узкая река, неслось между высокими голыми берегами. Вот этот Геллеспонт, который переплывал Леандр, чтобы увидеть свою возлюбленную. Байрон решил уподобиться ему. Он пробовал два раза. Первый раз неудачно, второй — 3 мая — успешно. Он плыл от Европы к Азии и находился в воде полтора часа. Его спутник, мистер Экенхэд, обогнал его на пять минут. Оба пловца не чувствовали усталости, но немного продрогли. Байрон был невероятно горд собой. Он писал матери, Ходжсону, всем на свете, что он переплыл Геллеспонт, и этот подвиг, наравне с жалобами Флетчера и рассказом о том, что Али-паша оценил его маленькие уши, стал излюбленной темой его писем.

«Начну с того, — ибо я писал вам об этом только два раза, — что я переплыл из Абидоса в Сестос. Я повторяю это для того, чтобы вы прониклись должным уважением к герою этого подвига, так как этой славой я горжусь больше, чем какой-либо другой, политической, поэтической или ораторской».

Во время пребывания на Тенедосе Байрон видел Трояду. Гора Ида, напоминавшая ему холм Харроу, возвышалась над долиной Трои. Ничего не сохранилось от города, кроме могил победителей, высоких холмов. Байрон, верный своему поклонению перед все завершающим небытием и мирным сном героев, погрузился в мечты над могилой Ахилла. Потом фрегат, распустив паруса, взял курс на Константинополь и 13 мая 1810 года бросил якорь между Сералем и Семью Башнями. В Стамбуле Байрон пленился ландшафтом — берега Европы и Азии, унизанные дворцами, сверкающий купол собора св. Софии, Принцевы острова, такие приветливые издалека. Собор св. Софии показался ему куда хуже собора св. Павла в Лондоне. «Я рассуждаю, как кокни», — сказал он. Это была правда. «Хобхауз тоже нашел, что восточные базары — это довольно мизерные сооружения для человека, который знает лондонские магазины». Но приятно было, надев ярко-красный мундир и шляпу с плюмажем, прогуливаться среди гробниц султанов в сопровождении янычар, которых Байрон нанял себе в свиту. Посол Роберт Эдер и его секретарь Каннинг принимали путешественников как знатных гостей. Их представили султану-паше. Во время церемониального визита во дворец между Байроном и Каннингом вышел спор из-за этикета. Так как Каннинг не пожелал идти позади Байрона, Байрон покинул кортеж. Он думал три дня, потом написал весьма благородное письмо, признавая себя виновным.

Он поднимался вверх по Босфору и сидел на голубых утесах Симплегад, которые стерегут вход в пролив и, по преданиям древности, сдвигаются, когда входит корабль, чтобы раздавить его. Он ничего не делал целыми днями, курил, ездил верхом и купался в пресных водах Азии, чувствовал себя счастливым. Только Флетчер раздражал его: «Его постоянные жалобы и требования бифштексов и пива, его идиотское слепое презрение ко всему чужеземному, его совершенная неспособность запомнить хотя бы несколько слов на каком-нибудь языке — все это делает его, как, впрочем, и всякого английского слугу, настоящей обузой. Уверяю вас, что это скучная обязанность — объясняться за него: то ему требуются удобства (гораздо больше, чем мне), то он не может есть плов, то ему не нравится вино, то кровати не хороши, и этот бесконечный список жалоб, вроде того, что лошади заупрямились или чаю не хватило!!! — все это, может быть, и очень смешно для постороннего зрителя, но для его хозяина сплошное несчастье».

Наконец 24 июля 1810 года Байрон и Хобхауз покинули Константинополь. Хобхауз возвращался в Англию. Байрон хотел еще раз заехать в Афины. В течение целого года они добродушно подсмеивались друг над другом, но это совместное путешествие было суровым испытанием для их дружбы, и передышка была желательна.

Байрон — матери: «Я очень рад, что снова наконец остаюсь один, я устал от моего спутника, — не потому, что он хуже, чем кто-либо другой, но потому, что я по природе склонен к одиночеству, и с каждым днем эта склонность становится все сильнее».

Расставание было трогательно-патетическим. Хобхауз описал его в своем дневнике: «Простился сегодня не без слез с этим странным молодым человеком; на каменной террасе у выхода из бухты мы поделили с ним маленький букетик цветов, последнее, может быть, что я разделяю с ним…» Письмо, которое Хобхауз написал Байрону после того, как они расстались, оканчивалось следующим постскриптумом: