Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Он несколько раз пытался говорить, но смог только повторить:

— Моя жена… мое дитя… моя сестра… вы все знаете, вы должны все сказать, вы знаете все, чего я хочу…

Вслед за этим снова стало невозможно понять, что он говорит. Он называл имена и цифры, он говорил по-английски и иногда по-итальянски. Вдруг он произносил:

— Бедная Греция, бедный город, мои бедные слуги!

Потом:

— Почему я не знал об этом раньше? — И еще: — Мой час пришел! Я не боюсь смерти, но зачем я не побывал у себя перед тем, как приехать сюда?

Потом он сказал по-итальянски:

— Io lascio qualche cosa di саго nel mundo… [74] Я оставляю что-то дорогое в этом мире… (ит.)

Около шести часов вечера он сказал:

— Я хочу заснуть. — Повернулся и заснул глубоким сном, от которого уже не проснулся.

Казалось, он был не в состоянии двинуть ни одним членом, но те, кто смотрел на него, замечали симптомы удушья. Хрип слышался в его горле. Время от времени Флетчер и Тита поднимали ему голову. Медики ставили пиявки, чтобы вывести его из этой летаргии. Кровь текла по лицу. Он оставался в этом состоянии двадцать четыре часа. Вечером 19 апреля, в сумерки, Флетчер, который бодрствовал около своего хозяина, увидел, как он открыл глаза и закрыл их тотчас же.

— Боже мой! — воскликнул Флетчер. — Я боюсь, что его светлость скончался!

Доктора попробовали пульс:

— Вы правы: он мертв!

Через несколько мгновений невероятная буря разразилась над Миссолунги. Спускалась ночь, молнии и удары грома неслись друг за другом во тьме. Краткое пламя молний рисовало вдали над лагуной темные очертания островов. Ливень, подхлестываемый ветром, бился в окна домов. Солдаты и пастухи еще не знали горестной вести, но они верили, как и предки их, что знамения сопровождают смерть героя, и, слыша невероятные раскаты грома, они говорили друг другу:

— Байрон умер!

За несколько часов до смерти Байрона из Англии прибыл пакет с письмами. Похвалы Стэнхопа, свидетельства греческих депутатов, приехавших в Лондон по поводу займа, наконец убедили Хобхауза в серьезности его друга. «Само провидение, — сказал один из греков, — послало этого человека нам на помощь». Хобхауз писал теперь своему «милому мальчику» с уважением:

«Ваше имя и достоинства превзойдут имена и заслуги всех современников. Могу вас уверить, что весь мир думает подобно мне… Ваш теперешний поход, несомненно, самый славный из всех, когда-либо затеянных человеком. Кэмпбелл говорил мне вчера, что он завидует тому, что вы делаете теперь (и вы можете этому поверить, так как он очень завистливый человек), гораздо больше, чем всем вашим лаврам, как они ни были прекрасны».

Письмо Августы Ли к Байрону. 23 апреля 1824 г.

Итак, Англия простила. Но Байрон уже задыхался на руках у Флетчера, и письма остались нераспечатанными около его постели.

Вечером Маврокордатос издал приказ. Назавтра, на заре, пушки большой батареи должны выпалить тридцать семь раз, «это было число лет великого усопшего». Греки хотели соорудить Байрону гробницу в Пантеоне или в храме Тезея. Доктор Миллинген подтвердил, что умирающий просил оставить его кости истлеть в каком-нибудь уголке греческой земли. Но Перри и Флетчер, стоявшие к нему более близко, клялись, что получили противоположные приказания. Решили, что тело будет набальзамировано и отправлено в Англию.

Четыре робких, посредственных медика, которые лечили Байрона, собрались у его ложа. Перед тем как начать вскрытие, они залюбовались на минуту необыкновенной красотой его лица. Естественно вьющиеся волосы были совсем седые; лицо сохраняло саркастическое и надменное выражение. Когда вскрыли череп, они поразились тому, что мозг оказался, как у очень старого человека. Твердая оболочка мозга приросла к костяному покрову и вся была воспалена. Мягкая оболочка, налитая кровью, была похожа на воспаленную сетчатку глаза. Сердце и печень оказались в дурном состоянии. Медики пришли к заключению, что если бы лорд Байрон и одолел эту болезнь, он все равно прожил бы недолго.

Наутро зловещая тишина нависла над городом. Дождь лил с такой силой, что торжественные похороны пришлось отложить на следующий день. 22 апреля гроб (солдатский гроб из простого дерева) был перенесен в церковь. На гроб была наброшена черная мантия, на ней лежали шпага и лавровый венок. Бедность убранства, грустные лица воинов-дикарей, толпившихся в церкви, — все это, по словам Гамба, создавало одну из самых волнующих сцен, которую когда-либо приходилось видеть около гроба великого человека.