Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Вечером из Каса-Маньи на своем «Ариэле» приехал Шелли. В действии он был великолепен — преодолевал смятение человеческих прихотей не хуже, чем течение Арно в своей ореховой скорлупе. Байрон должен оставаться в Италии, он должен быть верным журналу, дать поэму для первого выпуска. Шелли бросился в атаку. Байрон не выдержал штурма и сдался по всем линиям. Не давая ему опомниться, Шелли увез Хентов во дворец Ланфранка. На этот раз ему пришлось воевать с ними. Они жаловались буквально на все: лорд Байрон поместил их в первом этаже в сырости, а все остальные этажи дворца занимал сам; мебель, которую Шелли купил для них на деньги Байрона, оказалась скверной. Шелли водворил их, успокоил, устроил. Хент, думая о нем в этот вечер, записал в своем дневнике: «Можно было бы представить себе поистине божественную религию, если бы основой её было милосердие, а не вера».

Шелли нужно было задержаться в Ливорно, так как он хотел составить у нотариуса завещание, затем собирался вернуться в Каса-Маньи на «Ариэле» со своим другом капитаном Вильямсом.

Спустя три дня около двух часов ночи у дверей дворца Ланфранка раздался стук. Горничная госпожи Гвиччиоли крикнула: «Chi е?» [68] Кто там? (ит.) Это были Мэри Шелли и Джейн Вильямс. Хент уже был в постели, и обеих женщин провели к Байрону. Они с трудом поднялись по лестнице. Их встретила улыбающаяся Гвиччиоли. Мэри Шелли, задыхаясь, пробормотала: «Где он? Sapete alcuna cosa di Shelley?» [69] Вам что-нибудь известно о Шелли? (ит.)

Ни Тереза, ни Байрон ничего не знали. Шелли уехал из Пизы в воскресенье, в понедельник сел на судно. Вечером в понедельник была гроза.

После смерти Шелли маленькое пизанское общество распалось. Трилони и Медуин уехали. С Байроном остались только Мэри Шелли, у которой не хватало духа покинуть Италию, да в нижнем этаже дворца Ланфранка — своеобразное наследство Шелли, семья Хентов.

Для несчастного Ли Хента смерть Шелли превратила изгнание в кошмар. Уже один переход от дымного Лондона к сверкающей яркости Ливорно ослепил и встревожил его. Едва он успел приехать, его сверхчеловеческий друг, к которому он стремился, исчез. Хент видел это тело — такое живое, — наполовину съеденное рыбами. Он видел, как высокое пламя погребального костра взвилось на песке итальянского пляжа, и Байрон, голый, «пресыщенный ужасами», бросился в море и поплыл — так же когда-то он боксировал во время похорон вдовы-регентши. Хент и Байрон в этот раз ехали вместе в карете и, проезжая через лес, пели, как полоумные… Да, это был кошмар, освещенный неумолимой белизной песков на солнце, но кошмар непробудный.

Хент скоро понял, кого он потерял в Шелли. Отныне, когда орел поссорится с воробьем, их уж не помирит этот сильный резкий голос. Один в чужом краю, с человеком, которого он почти не знал и с которым у него не было никаких общих вкусов, обремененный больной женой и шестерыми детьми. Хент иногда испытывал головокружение, глядя в пропасть, на краю которой он пристроился.

В продолжение нескольких недель положение еще было терпимо. Байрон был верен памяти Шелли. Нельзя сказать, чтобы он оплакивал его, но насильственная смерть людей, которых он любил, являлась всякий раз новым эпизодом непрекращающейся борьбы между ним, Байроном, и Судьбой. Все те, к кому он привязывался, должны исчезнуть. Шелли, утонувший вслед за Мэтьюсом, вслед за Лонгом, — так оно и должно было быть. Еще раз снова надо вернуться к унылой рутине существования и подумать не без отрады, что когда-нибудь невидимая рука настигнет и его. Это был скорее вызов, а не скорбь. Но он защищал память Шелли, «лучшего и самого неэгоистичного из людей». Хенты. в палаццо Ланфранка существовали под охраной великой тени.

Впрочем, Байрон верил в успех «Либерала». Хобхауз и Мур подтрунивали над его содружеством с Хентом, но он надеялся доказать им, что его имени достаточно, чтобы обеспечить успех любого журнала. Теперь, после утраты Шелли, он даже был доволен тем, что во дворце живет писатель, критик, которому каждое утро можно показывать строфы, сочиненные ночью. Но Хенту уже надоел этот слишком требовательный патрон. Их взгляды на «Либерал» были совершенно различны. Хент был полемист, Байрон — гений. Хент хотел этим журналом «задать встряску миссис Грэнди и Джону Булю»; Байрон просто хотел печатать в нем все, что напишет. Прихоти Байрона, которые в его собственных глазах были законами вселенной, раздражали Хента. Во дворце Ланфран-ка он работал в маленькой комнатке, которая выходила во двор с апельсиновыми деревьями. Каждое утро он слышал, как Байрон встает, принимает ванну, одевается и поет очень громко, фальшивя, какую-нибудь арию, чаще всего из Россини. Спустя некоторое время Байрон под окнами Хента кричал: «Леонтиус!» — латинская интерпретация имени Ли Хента, придуманная Шелли. Хент поднимался, вздыхая, здоровался и выходил во двор. Если госпожа Гвиччиоли бывала в это время в Пизе, она выходила к ним в косичках, по-утреннему, и Хент должен был выслушивать попеременно жалобы Байрона на ревнивый нрав госпожи Гвиччиоли и госпожи Гвиччиоли на грубость Байрона.