Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Всю весну 1815 года почти каждое утро Байрон проводил час или два в издательстве у Джона Меррея. Там он встречался с одним из тех редких писателей, которые вызывали в нем чувство уважения и восхищения, — с сэром Вальтером Скоттом. Им обоим доставляли удовольствие их беседы. Скотту говорили, что Байрон — юноша со странностями, но у него не было этого впечатления. Он был одним из немногих, кто мог оценить все благородство характера Байрона. В религии и в политике они принадлежали к разным лагерям, но Скотт сомневался, чтобы у Байрона были твердые убеждения на этот счет. Он сказал ему, что через несколько лет его убеждения еще изменятся. Байрон на это запальчиво ответил:

— Надо полагать, что вы один из тех, кто предсказывает, что я стану методистом.

— Нет, нет, — отвечал Вальтер Скотт, — я не думаю, что ваше обращение будет носить столь банальный характер. Я скорее допустил бы, что вы примете католическую веру и будете отличаться суровостью самоотречения. Религия, к которой вы могли бы привязаться, должна иметь большую власть над воображением.

Байрон задумчиво улыбнулся и ответил «нет».

Они обменялись подарками. Скотт подарил Байрону прекрасный кинжал в золотой оправе, который когда-то принадлежал грозному Эльфи-бею. Через несколько дней Байрон послал ему серебряную погребальную урну, наполненную костями: на урне были выгравированы по его заказу стихи Ювенала:

Скотт лучше, чем кто-нибудь другой, умел успокоить Байрона и заставить его быть доверчивым. «Он часто бывал меланхоличен, — писал Скотт, — почти мрачен. Когда я встречал его в этом настроении, то ждал, чтобы оно рассеялось само, и старался воспользоваться каким-нибудь простым и естественным поводом заставить его говорить; тогда тени быстро исчезали с его лица».

Если бы леди Байрон обладала таким же знанием этих мятежных душ, возможно, в доме на Пиккадилли-Террас все стало бы очень спокойно; но леди Байрон была абсолютистка и была влюблена — два качества, которые не позволяют идти дорогой мудрости.

Июнь 1815 года. Аннабелла была на третьем месяце беременности. Хобхауз во Франции дожидался новостей из армии. 20-го курьер сообщил, что Наполеон разбит наголову при Ватерлоо. «Poor fellow» [44] Бедняга (англ.). , — сказал он. А Байрон, узнав об этом, воскликнул: «Well, I am damned sorry for it» [45] Чертовски обидно за него (англ.). . Все молодые англичанки были в Бельгии, ухаживая кто за братом, кто за мужем, кто за возлюбленным. Каролина Лэм тоже была там и негодовала на успех леди Фрэнсис Уэбстер. Байрон не ошибался, говоря, что тот, кто поведет более смелую атаку, одержит верх над этой молодой женщиной. Она сделала успехи после своего невинного приключения; поговаривали, что это из-за неё Веллингтон опоздал на поле сражения: Что до marito, он сопровождал свою жену и сочинял поэму об этой битве.

Хобхауз вернулся. Они с Байроном с грустью следили за трагедией Беллерофона и проклинали английского адмирала, который называл императора «генерал». «Тупой негодяй!» — сказал Байрон. Оба они с радостью узнали, что в момент отъезда толпа англичан приветствовала Наполеона. На этот раз катастрофа была непоправима: Европа подчинится Меттерниху. «Все надежды на республику рухнули, нам придется вернуться к старой системе. Я чувствую отвращение к политике и к убийствам; счастье, которым провидение одарило лорда Кестлэри, доказывает, как мало значения придают боги процветанию, раз они позволяют людям, вроде него, да еще вроде этого пьяного капрала, старика Блюхера, издеваться над теми, кто неизмеримо выше их. Веллингтон, конечно, исключение, это все-таки настоящий человек — Сципион нашего Ганнибала».

Но стоит ли все это того, чтобы о нем думать? «В конце концов, есть ли сейчас на свете что-нибудь, из-за чего стоило бы подняться с кровати? Мы засыпаем под гром рушащихся царств, а утром их уже выметают за дверь». Ах, уехать, бросить этот прогнивший Запад, найти душевный мир в Греции или Турции. Как он любил часы, когда они с Хобхаузом и знаменитым Флетчером скакали под голубым небом. Плоская супружеская жизнь становилась нестерпимой. Человека, привыкшего, как он, к независимости, всякое принуждение, узда доводили до сумасшествия. Он хорошо разгадал Аннабеллу. Непогрешимая, даже в ошибках. Существо из правил и принципов, при помощи которых она думала повелевать событиями. Но чем больше верила она в это, тем больше доставляло ему удовольствия доказывать ей противное. «Брак образуется из любви, как уксус из вина. Это кислое, мало приятное питье, которое время лишило божественного аромата и превратило в безвкусное жалкое кухонное пойло… Кому могут быть интересны супружеские нежности? В супружеских поцелуях нет ничего, заслуживающего порицания. Как вы думаете, если бы Лаура была женой Петрарки, стал бы он писать всю жизнь сонеты?» Он был в бешенстве, когда Меррей, поздравляя его с «моральной чистотой» двух его стихотворений, написанных после женитьбы, добавил с любезной улыбкой: «Я бы не осмелился их читать вслух моей жене, если бы не узнал нежную руку, которая их переписывала».