Олег Табаков - Счастливый билет. Моя настоящая жизнь. Том 2

В какой бы стране мне ни приходилось работать, я всегда старался брать с собой своих товарищей и воспитанников. Так, с первых же моих заграничных вояжей стали ездить со мной Леонтьев, Смоляков, Боровский, потом – Марин, Газаров. В наших командировках мы работали «в четыре руки», весело и азартно делая общее дело, дававшее нам, кроме нормального приработка, возможность откровенно и честно говорить друг с другом о своих удачах и ошибках.

В скупом на премьеры 1991 году вышел один, но очень яркий и талантливый спектакль, о котором я просто не могу не упомянуть.

Психологически мне было очень непросто уступить своему ученику право ставить гоголевского «Ревизора» – уж очень многое связано у меня с этим спектаклем: и небывалый актерский успех в Чехии, и режиссерский дебют в Англии, после которого меня приглашали ставить «Ревизора» в Германии и Венгрии. Но я поверил Сергею Газарову и был вознагражден сполна: и талантом режиссерского прочтения, и актерскими свершениями. Многие играли в этом спектакле просто превосходно: и Володя Машков, и Андрей Смоляков, и Игорь Нефедов, и Сережа Беляев, и Вадим Александров, и Дуся Германова. Совершенно замечательны были в крошечных ролях Женя Миронов и Сережа Безруков. И даже делец-актер Зайков – прохвост, судебной властью восстановленный в должности после увольнения из нашего театра, который не один год получал у нас не заработанную им заработную плату, – был очень убедителен (едва ли не единственный раз за всю свою актерскую жизнь в Подвале) в роли лекаря Христиана Гибнера.

Сережа Газаров приехал в Москву поступать на мой курс первого набора из Баку. Тогда он говорил с еле заметным акцентом, но южные корни четко просматривались в его поведении. Сергей – человек какого-то удивительного душевного здравия и духовной остойчивости. Он «выстрелил» с самого начала несколькими ролями: это и совсем крошечная эпизодическая роль Обывателя в работе Валерия Фокина «…И с весной я вернусь к тебе…», и медведь Балу в «Прощай, Маугли!», и Глава рода в «Двух стрелах». Глава рода – роль высшего порядка, иного уровня размышления о жизни, о ее смысле, так неожиданно глубоко и точно сыгранная двадцатилетним парнем… А как Сергей играл Журдена в булгаковской «Мольериане»! И какими живыми были его директор колледжа в спектакле «Прищучил» и сержант Туми в «Билокси-Блюз»… Если выстроить роли, сыгранные Газаровым, в ряд, начинаешь сомневаться: «Нет, ну этого не может быть, это, наверное, все-таки два человека работали, а не один!»

На мой взгляд, его лучшими актерскими созданиями были и до сих пор остаются роли, сыгранные в Подвале. Серьезными, ответственными, талантливыми были и его первые педагогические опыты на моем курсе второго набора.

Думаю, жизнь распоряжается нами по-своему. Обсуждать или каким-либо образом сетовать, почему сложилось так, а не иначе, – глупо.

После смерти жены Ирины Сергей поднимал на ноги сыновей один: был им и мамой, и папой… но… это совсем другая история…

Сейчас Сергей Газаров – актер, «живущий на свободную ногу», как говорят в Европе, и много снимающийся в кино. Сережа из тех мастеров, за кем всегда интересно наблюдать на экране, даже когда он играет какую-нибудь современную чепуху. Каждый раз, глядя на изящную и смелую игру Газарова в кино или на телевидении, я с горечью и болью думаю: «Господи Боже мой, как же много он теряет, не играя столько времени на сцене, и как много теряет сцена без такого изумительного актера, как он…» Возможно, поэтому время от времени я делаю Сереже какие-то предложения: и по актерской части, и по части режиссуры, но…

Я бы пожелал ему главного: найти согласие с самим собой.

Одна из несомненных моих радостей – спектакль «Затоваренная бочкотара» по повести Василия Аксенова. Я читал это пронзительное произведение моим первым ученикам, намереваясь инсценировать и ставить его еще в семьдесят восьмом! Но нет, тогда этого не случилось.

Для меня «Затоваренная бочкотара» является венцом творения Василия Павловича Аксенова. Повесть была написана не в том жанре, который массово воспроизводился тогда в российской культуре. Это был жанр Гоголя, Булгакова, Сухово-Кобылина, воплощающий то, что я для себя называю правдоподобием невероятного.

Меня всегда, что называется, доставали «складки», пирамиды из слов, выстроенные Василием Павловичем, его смелое словоткачество, совершенно непереводимое на другой язык. Будучи переведенными, творения Аксенова теряют смысл; утрачивается ощущение огромности таланта русского писателя.