Олег Табаков - Мечта о театре. Моя настоящая жизнь. Том 1

В шестьдесят втором или шестьдесят третьем году Ефремов собирался ставить «Горе от ума». Как и «Ревизор», пьеса замечательно расходилась в труппе: Софья – Алла Покровская, Фамусов – Евстигнеев, Скалозуб – Петя Щербаков, Чацкий – Игорь Кваша, Молчалин – я. Остальное угадывалось абсолютно – кто был кто в тот момент.

Но из творческих планов театра пьеса Грибоедова была вытеснена замечательной пьесой Александра Володина «Назначение», одной из самых современных в художественном и этическом отношении пьес тогдашнего «Современника».

А когда я пришел в БДТ смотреть постановку «Горя от ума» Георгия Александровича Товстоногова, спектакль тронул меня до слез: до такой степени он был живым, энергоемким, рассказывающим обо мне… Я увидел, что это было наше распределение ролей по амплуа, по смыслу – у нас оно было даже более радикальным. Кто-то был лучше у них, кто-то – у нас, возможно, по природным данным, но смысловой взгляд был похожим. Допускаю, что это зависело и оттого, что Олег Николаевич делился с Георгием Александровичем мыслями о своей предполагаемой постановке, когда они вместе ездили на Кубу и в США, а такие вещи волей-неволей западают. Как утверждал Михаил Шатров, «борьба в партии – это не взаимное отталкивание, а взаимное воздействие». Вот такое воздействие, по всей видимости, и произошло.

Позже я понял, какую серьезную методологическую, тактическую, стратегическую ошибку совершил Ефремов, не поставив тогда «Ревизора», не реализовав планов в отношении «Горя от ума». Олег Николаевич просто не видел полезности в движении, которое могло состояться при обращении к классическому материалу.

Классика не самого первого ряда – «Обыкновенная история» в постановке Волчек – и была таким конкретным и доказательным ответом, что на самом деле было нужно театру. Ведь в конечном итоге, кроме качества драматических сцен, диалогов, театральная литература является вместилищем эмоций, резервуаром чувствований. Классика требует, несомненно, большей амплитуды душевных колебаний, давая артисту значительные возможности. Даже такой гениальный актер, как Михаил Чехов, переигравший много замечательных ролей, по-настоящему открылся только в Хлестакове, где все увидели взлетно-подъемную силу его крыльев.

Я пытался объяснить все это, но пробиться к умам «современников», прежде всего Ефремова, мне так и не удалось. Было явное расхождение между тем, что было очевидно мне, и тем, что казалось моим товарищам. Может быть, мои речи воспринимались ими и до сих пор воспринимаются как моя претензия на исключительность положения? В какой-то степени так оно и было. Но если успех «Обыкновенной истории» и сопоставим по размаху с успехом «Назначения» или «Традиционного сбора», то в качественном отношении он был результатом нового профессионального шага, осуществленного режиссером и занятыми в спектакле артистами. Если бы после этого в репертуар был взят какой-нибудь «Эрик XIV», или «Ричард III», или «Три сестры», или даже Горький, то театр совершил бы очевидный прорыв. А так «Обыкновенная история», взлетев, была обречена совершать свой полет в одиночестве. Упорно не замечалось и не понималось то, что гражданский пафос спектаклей «Современника», так пронзительно выразившийся в «Назначении» и «Традиционном сборе», в «Обыкновенной истории» неожиданно приобрел характер вневременной и оказался самым что ни на есть современным.

Сказать об этом сейчас – как занозу из сердца вынуть.

В результате у большинства актеров труппы движения, соразмерного возрасту и потенциальным возможностям, не произошло. Развитие и углубление их актерских умений мало прирастало, а в работе все чаще использовались некие наработанные годами штампы. Для достижения прогресса требовалось обращение не просто к классическому наследию, а к чему-то, что резко бы отличалось по своим этическим и эстетическим устремлениям от этого «гражданского кодекса», который доминировал в «Современнике» в течение первых восьми или даже десяти лет. Проявляя явное инакомыслие, я заговорил об этом вслух.

Я полагал, что мы, обедняя репертуар, ставим перед собой мало задач формотворчества, о чем опять-таки не раз говорил на обсуждениях художественной деятельности театра. Евстигнеев, Сергачев, Паулус, я могли самостоятельно пробовать себя в этом, потому что наши пробы по приданию формы тому, что нам поручалось в театре, были удачными. И это нас интересовало. Кстати, за мое увлечение формой Ефремов называл меня еретиком, иногда клоуном, иногда советовал идти работать в оперетту. А я имел в виду то, что спектакль «Всегда в продаже» нельзя делать по рецептам «Голого короля». Я не ставлю знака равенства между той и другой постановками, но многое было набрано. Некая сюрреальность литературного текста явно требовала большей смелости, большего стремления «отряхнуть его прах с наших ног» (имеется в виду прах вчерашних успехов) и попытаться сделать нечто совершенно невиданное и неслыханное.