Олег Табаков - Мечта о театре. Моя настоящая жизнь. Том 1

Справедливости ради надо заметить, что при нашей беседе присутствовал один из секретарей КПЧ и советник посланника советского посольства по фамилии Прасолов, человек образованный, по-моему, даже доктор наук и профессор. И вот эти два партийных человека стали приставать ко мне, дескать, расскажи, ну какое у тебя впечатление о чешском театре, ну вот что ты думаешь, ну вот что бы нам такое еще сделать, чтобы еще лучше жилось чешским театральным деятелям… А сами все подливают мне этой своей самогонки. Но у меня есть способность пить крепкие напитки, не пьянея. И я довольно удачно уходил от ответов на вопросы верных партийцев, вдаваясь в детали корпоративной актерской солидарности, доброжелательства чешских зрителей, комфортности моего проживания и прелестей национальной кухни.

Понимая, что наткнулись на нечто непробиваемое, партийные мужи пошли на крайность. Миллер метнулся к книжным стеллажам, дернул несколько корешков, стеллажи отвернулись, оказавшись небольшой дверкой в стене. За дверкой находился кран, куда Миллер поднес большой кувшин и залил туда… пиво. Когда меня заставили выпить еще и два литра холодного чешского пива, крыша моя все-таки не удержалась и съехала: я стал рубить правду-матку так, что у присутствующего при этом советника посланника глаза, что называется, вылезали из орбит…

Через несколько часов я оказался сидящим в самолете компании «Аэрофлот» рядом с инструктором отдела ЦК, но уже нашей, родной, советской партии, Сергеем Апостоловым. Апостолов был человеком компанейским, мы с ним опять-таки выпили и быстро разговорились. Тогда я и ему рассказал о моем возмущении и досаде от того, как руководят культурной жизнью партийные функционеры Чехословакии. На что Апостолов мне отвечал: «Конечно-конечно, Олег Павлович, приходите к Василию Филимоновичу Шауре, заведующему отделом культуры ЦК партии Советского Союза, а также к Михаилу Васильевичу Зимянину, секретарю по идеологии» и т. д. Но как только я сошел с трапа самолета в Москве, меня тут же встретили и сообщили, что меня срочно посылают в город Дели, членом жюри на кинофестиваль. Времени до самолета в Дели оставалось мало, и ЦК КПСС я не посетил.

В Дели я был отправлен вместе в фильмом «Свой среди чужих, чужой среди своих» – способствовать получению награды для этого фильма. Я опять был снабжен большим количеством икры и водки, но успеха не снискал и премии для фильма не добыл.

Зато познакомился с Индирой Ганди и другими знаменитыми людьми того времени. На том кинофестивале я впервые встретился с замечательным индийским режиссером Сатьяджитом Реем, с живым классиком американского кино Фрэнком Капрой, с прекрасным, интеллигентным и талантливым Кшиштофом Занусси, с которым товариществую до сих пор…

В Дели я очень хорошо провел время и даже побывал на приеме у Раджа Капура. В холле дома, где проходил прием, стояли два огромных слона, сделанных из жженого сахара. Оба слона держали хоботами, как бы намереваясь сожрать, две большие банки с русской черной икрой, из чего я заключил, что Радж Капур – человек не только хороших актерских, но и неплохих имущественных возможностей. Что и подтвердилось, когда я зашел дальше, за слонов. За богатым столом было выпито так много, что меня даже смогли заставить петь под оркестр некую русскую песню. Но какую конкретно – «Шумел камыш», «Подмосковные вечера» или «Гимн демократической молодежи» – не помню…

Вернувшись на родину не то чтобы на щите, но и не со щитом, в Москве я стал заниматься своими обычными делами. И вдруг – звонок. Звонили из одной партийной организации: «Знаете, Олег Павлович… вот тут ВЧ-грамма пришла на имя Леонида Ильича Брежнева от члена политбюро ЦК КПЧ Васила Биляка, где говорится, что во время командировки в Чехословакии вы встречались с выбывшими из рядов КПЧ контрреволюционерами…» Далее был перечислен ряд «контрреволюционеров», с которыми я действительно встречался в Праге.

Не могу сказать, что московские партийцы горели желанием наказать меня: кому приятно, если из другого государства указывают, что и как надо делать с известным артистом, нарушившим партийную дисциплину в братском государстве. Но моих ровесников из отдела культуры ЦК все больше и больше припирали к стенке: дескать, давайте, принимайте меры к Табакову. Тянулись эти прения несколько месяцев.

Но вот однажды, во время съемок на «Мосфильме», меня опять позвали к телефону, и голос совершенно испуганного и взволнованного Пети Щербакова, в то время секретаря партийной организации театра «Современник», сказал, что вечером нас с ним ждут в Бауманском райкоме партии. Съемки кончились довольно поздно, и я, как был, прямо со студии заявился на бюро райкома, одетый в джинсовый костюм, явно не соответствовавший серьезности официального мероприятия. Туда-то уже все пришли в костюмах и галстуках: бедный Петя Щербаков с белым лицом, заместитель начальника управления культуры исполкома Моссовета Михаил Сергеевич Шкодин, замминистра культуры по международным делам Владимир Попов и многие другие. Петя дал мне прочесть проект решения бюро райкома партии Бауманского района, по которому мне грозил «строгий выговор с занесением в личное дело». При Сталине после такого «диагноза» человека просто увозили в фургоне с надписью «Хлеб» или «Молоко».