Олег Табаков - Мечта о театре. Моя настоящая жизнь. Том 1

Это сейчас ректор Школы-студии МХАТ Анатолий Миронович Смелянский, трепетно пекущийся обо всех своих студентах и знающий про их жизнь многое, может практически в любое время дня и ночи откликнуться на любой их вопрос – неважно, касается он учебы или какой-то личной темы. Смелянский не только разговаривает со студентами в стенах Школы, но и весьма демократично общается с ними в сети Интернет.

Ничего подобного в пору нашего студенчества и быть не могло. Середина пятидесятых – то еще было времечко. Даже «оттепель» отнюдь не была идиллией. Время, ломающее человека. В Школе-студии ощущались элементы бурсы, армии, где все стоят по ранжиру, где ты один среди прочих и где требуется унификация чувств и поведения. Каждый должен знать свое место. Никакое неформальное общение между студентами и корифеями МХАТа было невозможно. Не многие сумели в такой атмосфере отстоять автономию своей личности, а самых ярых бунтарей запросто отчисляли. Как покойного Петра Фоменко – он-то в юности настоящей оторвой был.

Со «стариками» мы главным образом сталкивались в столовой (где сейчас находится учебный театр). Раскрыв рты, смотрели на всенародных кумиров, когда они в перерыве между репетициями приходили принять на грудь что-нибудь существенное. Чаще всего они скрывались в маленькой каморке у директора столовой с абхазской фамилией Агрба – женщины очень маленьких размеров и, как мне кажется, в парике (что вызывало в то время интерес).

Иногда «старики» садились за столик рядом с каморкой. Тогда мы могли наблюдать, как, например, Владимир Белокуров добавляет в свою порцию солянки две порции гречневой каши. Или что Борис Николаевич Ливанов заедает водочку ромштексом или чем-нибудь подобным. Почему-то такие вещи запоминались. Там же появлялись Массальский, Блинников.

О «стариках» МХАТа в студенческой среде можно было услышать довольно пестрые истории. Рассказывали, как они веселились.

Брали купе на четверых в «Красной стреле» Массальский, Кторов, Грибов и «ехали» под звон бокалов до Ленинграда. На самом деле никуда они не ехали, а играли в то, что они едут, объявляли остановки, киряли на станциях и «двигались» дальше. Или в Сандунах занимались «рыбной ловлей»: бросали в бассейн банку килек, которых потом вылавливали себе на закуску.

Иногда их возлияния и закусывания производились в кафе «Артистическое», напротив МХАТа, куда вход был открыт и нам. Там подавали блинчики с мясом, сосиски с горошком. В «Артистическом» сидели завсегдатаи, среди которых особенно выделялся Сашка Асаркан, недавно вернувшийся с полным отсутствием присутствия зубов после отсидки в Ленинградской тюремной психбольнице. Так, торчало во рту что-то темное… Острый ум этого человека удачно сочетался с его злым языком.

Популярностью у студентов также пользовалась и сосисочная, располагавшаяся между книжным магазином и ателье фотографии. Еще была пельменная (сейчас это помещение первого этажа Школы-студии арендует банк).

Поворотным в моей судьбе стал второй курс. По двум причинам. Во-первых, я стал нащупывать в себе пути к ремеслу, возникло «я могу». А во-вторых, и это главное, попал в семью Серовых.

Только сейчас, спустя многие годы, могу сформулировать, сколь важным для меня было это знакомство. Кто я был? Достаточно ординарный юноша, впрочем начитанный и, наверное, не без способностей в избранной профессии. Если же говорить о жизненной философии – стопроцентный Молчалин. Я точно знал, что можно сметь в суждении иметь, а что нельзя. А от общения с новыми для меня людьми я постепенно начал приобретать человеческие черты, изживая свою уступчивость. Попади я в другой круг, в другую семью, и моя судьба наверняка сложилась бы иначе.

На моем курсе училась Сусанна Павловна Серова. Влюбился я в нее сразу. Но она была замужем. Ее муж, Дмитрий Михайлович Серов, находился в это время в Китае и учил пианистическому искусству наших китайских братьев. Платоническое увлечение сохранялось долго и способствовало, как и любая нереализованная страсть, активизации творческих процессов. Влюбленный человек на многое способен.

Через Сусанну Серову я познакомился с двоюродной сестрой ее мужа, Ольгой Александровной Хортик, матерью которой была старшая дочь великого русского художника Валентина Александровича Серова. Даже для «страны добрых людей», России, Ольга Александровна была человек диковинный. От многих ее отличало удивительное доброжелательство по отношению к другим людям. Редко мне доводилось встречать человека, так неназойливо, но настойчиво отстаивающего свою потребность быть интеллигентным. В значительной степени содержанием жизни Ольги Александровны было устройство быта и облегчение жизни близких. Все в семье, даже четырехлетняя Катя, дочь Сусанны Павловны, называли ее Олечкой.