Михаил Танич - Нетелефонный разговор

Сижу. Пишу. И нá тебе – удар. Гол! И я в Склифе. Для непосвященных – это не из мира спорта, это «неотложка», институт Склифосовского. Инфаркт. Второй. Реанимация. Дело нешуточное. Лежишь, притороченный проводами к монитору, на котором борется со смертью твоя единственная надежда – сердце.

Капельница – слева, капельница – справа, тревога – внутри. Пи-пи – в утку. Пейзаж закончен. Кардиограмма – аховская. Обход врачей, старший – крутой такой, по-нашему, по-лесоповальски, лепила. Уверенный в себе, авторитетный. Похож на спокойного автоинспектора, даже симпатичный. Я таким доверяю. Расскажите, доктор.

– Значит, так, – говорит. – Первый инфаркт у вас был задней стенки, а эта неприятность – на передней. Всего-то и есть две артерии. Плохо, что обе у вас поражены. Это как недолет – перелет, вилка, следующая неприятность будет с непредсказуемыми последствиями. (Перевожу для неинтеллигентов: следующая пиздец!)

– Но может кардиограмма и соврать?

– Гарантия! Отвечаю бутылкой коньяка.

– За что же коньяк? Вот если бы вы пообещали что-то хорошее.

Надо, надо, доктора, оставлять больному надежду! – О, батенька, да у вас тут просветление в конце туннеля! – А пациент уже умер.

Три дня в реанимации, похожей на преисподнюю, и наконец я в палате. Лидочка, радость моя, прорвалась со своими грейпфрутами и другими причиндалами. Счастье! И сердечко бьется, борется. И мысли всякие в голову стучатся. Сейчас друзья в очередь начнут в окошко камешками бросаться: «На кого похож, на меня? Да нет! А на кого? Ты его не знаешь!» (Анекдот.)

А какие, собственно, друзья? Разве есть они у меня, разве были когда-нибудь раньше? Хоть где, хоть на войне? Да нет, там все друзья, в одну пулю смотрим, убьют – похороним. А раньше, в детстве? Да нет, тоже все – одна команда: в футбол по пустырям топчемся, рыбу удим, в разные школы ходим, заткнув книжки за пояс.

Вот сейчас почти каждый день Володя Леменев приходит. Авторитет. Нет, не солнцевский. Здешний, склифосовский авторитет. Сосудистый хирург от Бога. Профессор. Больше сорока лет ежедневно оперирует. Я быстро не сосчитаю, но тысяч десять операций за плечами.

– Вчера, – говорит, – чеченца чинил. А боевик, не боевик – не мое дело. Привезли, и на стол. И мой руки. Вот ты, – это он мне, – ты же боевик, «Лесоповал» все же, а я к тебе прихожу. Посижу, погляжу – вроде как и тебе легче, и мне.

Друг или не друг? Это после своих двух-трех операций заходит. Не лечить, а врачевать. Дружить то есть.

И со всеми я – друг, и никто от меня подлянки не дождался и не дождется, а чтоб вот один кто-то, да такой, до гроба, не случалось. Предавали многие, кидали, подличали.

Да дружат-то, в общем, всегда против кого-то: я те за Вовку рыло начищу! А я против кого-то не хочу. Вот и приходит ко мне, и пусть до конца моих дней приходит, единственная любимая моя подружка Лидочка.

Как-то поэт Александр Межиров, в пору недолгих наших коротких отношений, сказал поэту Володе Приходько:

– Из Миши ничего путного не выйдет. Он живет как бухгалтер.

Догадываюсь – утром два яйца всмятку. Потом отведет меньшую в школу. А вечером проверит дневник и сядет с женулькой смотреть передачу из Сан-Ремо. Скукота! Никакого полета. Надо жить рисково, на чистом адреналине, как летчик-испытатель, поднимая в небо самолет, который еще наполовину чертеж. И катапультировавшись, преподнести любимой платок из парашютного шелка. Или, по-теперешнему, вдвоем взять одним газовым пистолетом обменный пункт «Тверьуниверсалбанка», чтобы досадить лично Николаю Ивановичу Рыжкову!

Но компания друзей в Москве у нас все же сложилась. Сначала по интересам мы вместе делали эстрадный спектакль для молодых тогда артистов Александра Лившица и Александра Левенбука, оба из сословия медиков. Алик Левенбук и до сих пор наш семейный доктор. Если что, звоню ему, он спрашивает:

– Поясница? Ну-ка нагнись! Больно? Да, надо вызвать врача.

А тогда с «Аликами» и Николаем Владимировичем Литвиновым мы увлеченно делали «Радионяню», а другие члены содружества, Феликс Камов и Аркадий Хайт, работали над серией за серией «Ну, погоди!» Бывали у нас и Лион Измайлов (еще не было закрыто его «Шоу-досье», так как оно еще и не начиналось), и Эдуард Успенский, Эдюля, уже сражавшийся, как с ветряными мельницами, с артелями и конфетными фабриками за своего Чебурашку. Но как-то так ближе сдружились вот эти десять человек (считая и жен). По поводу и без повода мы собирались и хохотали до упаду, а часто слушали забугорные рассказы возвратившихся с гастролей Аликов и варили мясо в масле по системе фондю. В минуты горестей и печалей мы тоже были неразлучны. Но и в этой круговой близости ближе всех ко мне оказался Феликс Камов. Человек глубинного остроумия, он долго редактировал (переписывал за авторов) сюжеты михалковского «Фитиля», а потом как-то вдруг решил уехать в Израиль, долго был в отказе, и чем дольше, тем решимость его становилась все гранитней.