Сергей Никоненко - Далёкие милые были [litres с оптимизированной обложкой]

– Я в тех портках и в Москву приехал, – смеялся дядя Ваня. – Спервоначала они мне велики были, а потом в самый раз стали. Я и на рабфак в них ходил, и в институт потом – сноса им не было.

Я сидел под столом и радовался, что мой папа лучше всех на свете. Потом меня просили стихи почитать. Я, встав на стул, стал декламировать:

Мне хлопали в ладоши.

В нашей квартире на одного человека стало больше – Ксения Российская родила Вовочку. Тётка Груша шутила:

– У нас теперь три Владимира: мой, Набатов и Российский.

На первом этаже нашего дома умерла тётя. Капал дождь, несколько жильцов во дворе стояли под зонтиками. Вынесли гроб, погрузили в грузовую машину. Через сорок пять лет я только узнаю, кто была эта тётя [3] Хоронили тогда Анну Романовну Изряднову, первую, гражданскую, жену Сергея Есенина. .

Сорок седьмой год: отменили карточки, новые деньги. У моей мамы стал пучиться животик. Мне сказали, что скоро у меня будет братик или сестрёнка.Я по-прежнему дружил с Маргариткой, по-прежнему ходил с бабой Таней «у церкву», за хлебом и керосином. На мой день рождения решили отправить меня с бабой Таней и маминой дубенковской роднёй – тёткой Шурой – в деревню, потому как в мае ожидалось прибавление нашего семейства. Мама загодя стала собирать крупу, сушки и наказала при нашем отъезде бабе Тане, чтоб меня там каждый день кормили кашей и поили молоком. На молоко и яйца ещё и денег дала, которые в зашитом мешочке баба Таня повесила себе на грудь вместе с крестиком.

Поехали… поехали на Смоленщину – голодную, нищую, полусожжённую фашистами. Поехали туда, откуда меня моя мама несла из огня войны целых три года.

Вязьма – не город, а сплошные горы кирпичей. «Там в щебёнку каждый камень, в щепки каждое бревно», – напишет потом А. Твардовский. В Вязьме пересадка на другой поезд – до Новодугина. В Новодугине попутных машин не было до Андреевского – пошли пёхом. Тётке Шуре досталось (она в ту пору ещё крепкая была) – связала за ручки верёвкой две увесистые сумки, перекинула через плечо и потащила. Баба Таня в старом, латаном мешке, переделанном под рюкзак с опоясками, несла свои и мои вещички, там же у неё был узелок, с которым она никогда не расставалась. «Ето моё смертёное, – говорила она мне, не раз показывая кофту, юбку, платок и чулки, – в етом и у гроб лягу». Ещё у неё в мешке была дорожная еда и бутылка молока для меня.

Шли мы, шли от Новодугина до Андреевского тридцать вёрст – ни машин попутных, ни повозок. Дошли до деревни Пятерниково. А уж дело к вечеру, попросились на ночлег – пустили. С утра дальше пошли. Когда проходили деревню Кузнецово, тётка Шура сказала бабе Тане:

– В этой деревне Андреев родился, он каждый день со Сталиным работает, и Андреевское в честь него назвали.

– Во куды гляди, а не в бутылку, – заключила баба Таня.

Километров за пять до Андреевского догнала нас баба с большой плоской двухколёсной тачкой.

– Клади сумки, сажай мальца. Куды вам?

– В Корнеево, – ответила тётка Шура.

На тачке ехать было веселей, чем пешаком, как говорили на Смоленщине. Добрались до Корнеева. Родственников – полдеревни, и все вроде бы рады были. Кто-то меня помнил грудничком:«Я же тябе нянчила», – какая-то молодуха взяла меня на руки.

Едва баба Таня развязала свой мешок и достала сушки, так их и съели в один миг. Съела родня сушки и смотрит, чего ещё привезли, чего ещё можно съесть. А уж как добрались до крупы, стали тут же кашу варить. Кашу варили дней пять. Варили, уметали в присест и маму мою хвалили: «Ах, Нинка, ах молодец!» Никакие возражения бабы Тани, никакие доводы, что, мол, крупа для Серёньки, что, мол, Нина наказывала кашей кормить его каждый день, ни на кого не действовали.

– Ничё, с голоду не помрёть твой Серёнька!

А вот на День Победы, на 9 Мая чуть не помер всерьёз. Два моих троюродных дяди, два фронтовика – дядя Миша Дубенков без руки и дядя Вася Тужиков «без башки» (это он сам про себя так говорил: ему осколком, словно бритвой, срезало лобовую чашку, а мозг не задело. Врачи натянули ему кожу на дырку в голове и списали из армии. Дядя Вася сшил себе из воловьей шкуры защитную шапку – так и ходил в ней зимой и летом. «На сучок какой наткнусь энтим местом – и усё, и меня снета, и помёр») – нагнали самогона, рыбы в Днепре наловили и гуляли, пили и пели. Я открыл дверь, смотрел на них – они были такие смешные.