Коллектив авторов Биографии и мемуары - Окуджава, Высоцкий, Галич... - Научный альманах. В двух книгах. Книга 1

Записывали мы этот капустник в разных местах. И получали огромное удовольствие — в том числе и от общения. От этого капустника сохранились только листки с маминой записью. Она была мудрой женщиной: весь капустник она перевела собственной рукой на бумагу. А магнитофонной плёнки — давно нет. Отдал магнитофон и долго не вспоминал о нём. Пока эти тексты не превратились в Память, я о них не думал. А когда ощущение Добра стало потребностью Памяти, оказалось, что — опоздал.

Это был, наверное, пожалуй, наивысший пик наших добрых взаимных отношений с Александром Аркадьевичем.

Во дворе дома с соседями-писателями. Слева направо: Н. Гребнев, М. Вольпин, А. Галич, М. Лисянский, Я. Козловский

По соседям он ходил редко. А Нюша забегала. Но главным образом мы общались через её дочь Галку. В это время мы с ней ещё поддерживали достаточно тесные отношения. Она была очень способной девочкой. И я был способным мальчиком. Дело в том, что ещё в девятилетием возрасте, вернее мне было девять, а ей восемь, там же в Алуште мы научились играть в преферанс. Мама моя любила это занятие, и в Москве часто этим занимала вечера. Нюша тоже любила, хотя играла плохо. Но играла. Не помню, чтоб Саша играл, не помню. Но Нюша приходила играть к нам, и мама тоже ходила к ней. Но у матери были две свои, я бы сказал, преферансные компании. Одна — писательские жёны — Галя Евтушенко и Таня Винокурова. (У меня даже есть рисунок Виктора Цигаля: эта троица и его жена Мирель Шагинян за префом.) И вторая компания — с Сивцева Вражка, 14, — где жили бабка с дедом. Дед — многократно уплотнённый еврейский нэпман — естественно, играл в преферанс. Как мог он не играть в преферанс!

У Саши была другая компания. Из неё помню Галю Шергову с её любимым мужем Александром Юровским. Помню Станислава Ростоцкого с его любимой женой Ниной Меньшиковой. Почему-то запомнились эти две пары. Очень часто бывал нейрохирург Э. Кандель. И кто-то ещё, наверное, бывал. Ну и мы с мамой. Первые годы Саша не пел. Развлекались историями, как вообще развлекаются интеллигентные компании, рассказывая друг другу байки, подкалывая друг друга.

Потом меня год не было. И в шестьдесят четвёртом я из своей Индонезии вернулся.

Значит, первые Сашины песни я услышал в шестьдесят четвёртом году. То есть на самом деле очень поздно. И у Саши было двенадцать песен. Кроме одной слабой, на мой взгляд, «Песни про острова», остальные были одна лучше другой, — начиная с «Леночки» и кончая «Песенкой про истопника, маляров и теорию относительности». Песню, посвящённую Фриде Абрамовне Вигдоровой, Галич написал именно тогда, потому что в шестьдесят пятом году она умерла. У меня ощущение, что она была подарена Фриде до её смерти, хотя поручиться не могу. А может быть, она посвящена её памяти. Фрида не играла в карты, но зато была очень близкой маминой подругой. А её младшая, Сашка, до сих пор моя приятельница, хотя и живёт в Новом Орлеане.

Дома Саша пел мало. Сашино пение, во всяком случае в моём ощущении, всегда было связано с какой-то агрессивной интонацией, о которой я говорил, рассказывая о Булате. Он всегда был немножко завоевателем. Кроме того, в отличие от Булата, ему свойственен пафос. И его песням тоже свойственен. Даже если они вроде написаны против пафоса. Но пафос борьбы с пафосом в нём всё равно пафосен. Поэтому у меня несколько скептическое отношение к его последующим песням. И по этой причине наши отношения в какой-то степени испортились. Дело в том, что в самом конце шестидесятых Саше надо было песни легализовать.

Способ легализации песен шёл очень своеобразно. Он был придуман такими тётками, как моя мама, но не ею — в данном случае. Просто тогда уже мы пользовались чужими наработками. В чём заключалась придумка: автор печатал свои пятьдесят песен или сорок стихотворений, складывал их в некоторую подборку и приносил в журнал. Заведующая отделом поэзии ставила штамп о принятии для просмотра. И дальше, якобы, пускали это в редакционную работу, то есть давали на рецензию, и так далее и тому подобное. Затем, если эти песни появлялись за границей — стопроцентно доказать, что их туда передал сам автор, было нельзя — то есть всегда возникал вариант иного способа доставки. Вот это и было легализацией его песен. И Сашины песни легализовала моя мама. Она работала в журнале «Москва», заведовала отделом поэзии, и ей это было, что называется, сподручно. Но мы прочитали эти пятьдесят песен. И огорчились. Лучшие Сашины песни, лишившись музыки, как ни странно, не имели того достоинства, каким обладали лишённые музыки тексты булатовских песен. В них не было органического присутствия той внутренней интонации, которая ведёт Булата по стихам, в конце концов выливаясь в мелодию, которая становится мелодией этой песни. У Саши это всё, наверное, было намного профессиональней, с этой точки зрения. Но не так обаятельно. А самое главное, что в его песнях было очень много интонационных повторов. Наличие в них вот этого решительного, того, против чего сам Саша возражал, и спорил, и сочинял замечательные песни: «Не верьте тому, кто знает, как надо» и другие. Но в его песнях это «как надо» тоже присутствует. В первых десяти песнях, о которых я говорил, этого начисто не было.