Жан-Жак Фельштейн - В оркестре Аушвица

Чуть в стороне, сбившись в кучу на земляной площадке, музыкантов слушают заключенные.

Я впервые в жизни во плоти оказываюсь в этом месте. Здесь тебя и тысячи других заключенных удерживали недоступным воображению способом. Отсюда ты вернулась домой, не освободившись от него до конца. Задумав ирреалистичное, но жизненно необходимое мне предприятие, я неизбежно должен был тут оказаться.

Что сказать тебе о моем восприятии Биркенау, тебе, которая слишком часто возвращалась сюда в ночных кошмарах? Как объяснить словами, что есть места, где едва осмеливаешься ходить по земле? Я не сумею описать, что чувствую, оказавшись на полянах и в подлеске, за остатками газовых камер и крематориев. За пятьдесят лет березы выросли, трава покрыла пепел и кости — ты не видела этого музея под открытым небом.

Ветер обдувает триста бараков, веет над ста шестьюдесятью гектарами земли… Цифры… цифры… ничего не выражающие и не объясняющие цифры… Миллиарды истекших секунд, выстраданных каждой жертвой, которую терзали в лагере.

Мне пришлось искать, глазами и мысленно, топографические ориентиры — «здесь они, наверное, играли, а тут находился их барак, этим путем ходил человек, дававший Иветт уроки игры на контрабасе», — чтобы не возвращаться к многократно прокрученным в голове воспоминаниям и образам.

Я сверяюсь с планом Виолетты, на котором отмечены главные места. Хелена тоже показывала мне ваши маршруты на плане, купленном в книжном магазине музея.

Я удивляюсь, нет — ужасаюсь, не слыша пресловутого «крика длиной в пятьдесят лет». С дотошностью гида объясняю Марцину назначение того или другого здания. Я ораторствую, потому что тишина этого места невыносима.

Его можно пройти во всех направлениях: оно не познавательно и молчаливо, здесь есть только эхо. Страдание, по определению, нематериально, ваше в том числе. Оно не поднимается, на манер испарений, из земли, на которой стоят бараки, и не пропитало камни прилежно реставрируемых стен. Ветер, вечный спутник этого места, не взвихривает желтоватую пыль, не уносит прочь жуткий запах сумасшедшей беды, от которого вы не надеялись избавиться.

Здешнее эхо есть не что иное, как отражение мыслей, образов, рождающихся у меня в голове, и признаний твоих подруг. Моя память пополняется тем, что я услышал, увидел и узнал в лагере, и теперь явственнее ощущаю ваше незримое присутствие. Не постигаю тем не менее и ничтожной доли того, что с вами сделали.

До чего же трудно испытывать жалость, уважение и сочувствие к сотням тысяч мужчин и женщин, прошедших через лагерь, вернувшихся или развеянных по ветру под его небом! Невозможно, нельзя надолго задерживать руку на гниющих нарах или почти стертом со стены рисунке колокольни. Трудно приласкать кирпичи печки, вокруг которой вы грелись, жарили хлеб и разговаривали в холодную погоду.

Да, я был в вашем бараке, от которого, конечно, мало что осталось, да и то заросло одуванчиками и ветреницей. Трава тут растет такая же, как повсюду на земле, она зеленая, совсем не уродливая, и это ужасает.

Я пять часов ходил по лагерю А , лагерю В , цыганскому лагерю, семейному лагерю, мужскому лагерю, развалинам крематориев и полям, куда сбрасывали пепел, и не мог представить, что́ ты здесь пережила. Я не был наивен и не думал, что дух лагерного бытия, заключенный в камнях плаца, явит себя, как джинн из лампы Аладдина, стоит мне появиться в проклятом месте. Загадка не разгадана, я все еще не познал ужас пережитого тобой в Биркенау.

Так почему же мои глаза увлажняются, когда я пишу эти строки, и почему, побывав «там», я стал другим человеком?

После двух встреч с Хеленой и поездки в Аушвиц, наводившей на меня ужас, Зофья согласилась поговорить. Наверное, ее убедила подруга, на которую я произвел хорошее впечатление…

Она сразу заявляет усталым тоном, как ей не нравится говорить о прошлом с людьми, не пережившими лагерной трагедии, но, увидев мою улыбку, тут же тебя вспоминает. Посещение Биркенау далось мне очень тяжело, и такая реакция утешает и придает сил.

Зофья — совсем маленькая женщина, она выглядит слабой и болезненной, но низкий, хорошо поставленный голос не дрожит, и беседу ведет она. Я удивлен, но не противлюсь: она, единственная из всех, подготовилась к встрече со мной письменно .