Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Только время является настоящим судьей: решает, кому жить даже и после смерти. Очень рада за Шукшина В. М.: ему за его великую Любовь к людям и всем беззащитным тварям, за его правдивое и проникновенное Слово даровал Господь жизнь вечную…

Неужели Ивочка мой разлюбил меня?! Сперва я даже не поняла. Нашла свернутую до малюсенького квадратика записочку. Точь-в-точь такие посылал он мне на лекциях, когда были студентами в Тимирязевке. И в записочке почти то же, что и тогда: любовь страстная, без которой ни жить, ни даже дышать нельзя. Я подумала, что мне он это пишет. Обрадовалась даже. Но почему же все хмурится и в постели все молча. Имени, кому пишет, в записочке нет. Только одна буква на обороте: то ли «З», то ли «Э» — не разобрать. Если «Э» — то мне, а если «З»? Неужели?! Но ведь она страшненькая и скучная… Нет, конечно! Успокаиваю себя. Еле дождалась — на работе все время задерживается. Подношу к его лицу развернутую записку. «Кому писал?» — «Это тебя не касается совершенно. С тобой у нас будет всё, как и было», — и побледнел. «Так это не мне ты писал? Нет?!» — У меня вдруг прокололо грудь, словно под ребра ножиком. Занемела рука. Наверное, лицо побледнело сильно, потому что он запрыгал вокруг меня. От Кеммерши каких-то капель вонючих принес. Потом уложил в постель, долго-долго ласкал, клянясь, что любит по-прежнему и убеждал никому никогда не верить, если кто что скажет про него. «А как же записка?» — «Но ведь никому же не отдал ее. Значит, и нет никого… А писать и ты пишешь, и тоже про любовь». И я поверила. И даже согласилась идти с ним завтра вместе наверх, праздновать день рождения Змановской. Он сказал, что просто жалеет ее: уже возраст, старше меня она, а еще без мужа. И родителей нет. Однажды плакала — он утешал ее. Вот, мол, и все отношения.

Я не утерпела, рассказала о своих подозрениях Ларисе. Она все хабарские новости-сплетни знает. И она подтвердила. Я только сейчас узнала, а она давно. И не только она, всё управление, все конторские совхоза. Жалеючи, не говорят мне. А ее уже и стыдили. Вот она тогда, наверное, и плакала. А многие, оказывается, думают, что я Иву не люблю. «В руках бы держала мужика, если б любила». Кобелей, мол, нельзя распускать. — «Да разве же он?..» — «Кобель, — убежденно говорит знающая мужиков Лариса, — и взгляд у него кобелиный. На меня глядел, знаю». Все это было для меня так неожиданно. Лихорадочно соображала, что же делать? Надо скорей разводиться! Но та же Лариса меня стала увещевать: «Да разве можно? У вас дочка. А он мужик-то хороший. А кобели они все, не выберешь!» — «Тогда надо поскорее отсюда мотать», — решила я.

Сегодня же вечером собираю шмутки. Ехать — так скорей. Завтра отпуск оформлю. Разговор с Мамой заказала на почте.

Дома Иво ко мне ластится, но уже всё. И к этой Змановской не пойду больше на ее день рождения. Пусть он с нею тут и остается. А я возьму Ленуся и уеду. Сама Змановская пришла за мной. Мол, неудобно ей, мол, без всякой вины виноватая она оказалась, что никогда она семью ничью не разбивала и не разобьет, пока мы женаты. Пошла я с Ивой наверх. Все пили, пели, а мне было грустно, ужасную фальшь чувствовала я во всем, даже в пении. Поют и на меня всё позыркивают…

А Мама обрадовалась, что поеду в Москву, сказала, что Бабушка сейчас в Калуге, и все будут очень нам рады.

Оформила отпуск до самого сентября. Уже и договорилась: завтра нас на газике с Леной в Коротояк отвезут на московский поезд.

А сегодня вечером Иво заявляет, что и он едет. Отпуск тоже взял. У него виза чехословацкая кончается. По правде говоря, обрадовалась я: «Перемелется, мука будет». И заживем, как прежде.

Мы ехали в отпуск, но я чувствовала, что уже в Хабары не вернемся жить, что судьба наша круто изменится. И, кажется, я была рада этому.

Свой отпуск решили мы начать с посещения калужской родни и дорогой мне Бабочки, которая на лето уехала туда со Славиком.

От электрички (станция называется Калуга 2) до города, где на улице Степана Разина живет моя родная тетя Тася с дочками и куда на лето приехала моя Бабушка, троллейбусы ходят довольно часто. Дорога — гладкое шоссе через сосновый бор, мимо Оки. Не успели налюбоваться, как уже и центр. Улицу Степана Разина сразу же нам показали: идет прямо от центральной площади. Широкая, деревьями обсаженная, с новыми пяти- и шестиэтажками в начале улицы. А потом пошли дома деревянные, почернелые от времени, скособоченные, кое-где по самые наличники вросшие в землю. Мы всё шли и шли улицей, которая круто вела вниз к Оке и которая вовсе уже не походила на городскую. Мы даже переспросили разок у прохожего, Разина ли это. «Да, да, — ответил, — дом сто тридцатый (который нам нужен) еще далеко, в самом конце». Значит, не заблудимся, спокойно продолжаем спуск. А улица, как в деревне, широченная, сплошь поросшая травой. Куры, козы, ребятишки… Взрослых почти не видно. Наконец вот он, заветный номер. За полусгнившими древними воротами такой же, как все на этой улице, почернелый и вросший одним боком в землю домик. Тетя Тася идет навстречу. Те же синие-синие глаза, которые прямо обдают добротой, теплом, уютом. Точно такой, правда чуть моложе, она жила в моей памяти все эти двадцать четыре года. Спина только чуть ссутулилась, фигура отяжелела. А рядом с нею все мои три сестренки двоюродные. Стройненькие, миниатюрные, словно японочки, двойняшки Ирочка с Леночкой, Владиславовны, с родными, похожими на дядю Владика лицами, и младшая Таня, которая в свои почти семнадцать лет и статью могучей русской красавицы, и лицом с васильковыми глазами вся в маму свою. И, наконец, родная моя, ненаглядная Бабовичка, с глазами и улыбкой ребенка. Она тут главная. Решает, что варить, сколько чего купить. Её слушаются все, начиная с Танечки, которая «с характером» и до «привередливого» керогаза. Потом пришли тети Тасины сестры. Аня с дочкой Валей и Оля с сыном Колей. Обе сестры совершенно разные и на тетю Тасю не похожи. У Анны Дмитриевны в лице что-то восточное, наверное, от мордовских предков, а Оля, скорее, похожа на мою Бабушку, только с обветренной загорелой кожей, как у деревенских жительниц. Коля круглолицый, крепенький, а Валя бледненькая и нежная, как ангелочек. Всей компанией делали салат из помидоров-огурцов, картошку варили, колбаску (из Москвы привезли) резали. Потом все это быстро проглотили и пошли на Оку, взяв с собою надувной матрас и арбузы. Бабушка и тетя Тася, а также сестры ее остались ужин готовить, и мы с Ивой оказались самыми старшими среди этой молодой веселой оравы. Мы еще были в ссоре, вернее, в растрепанных чувствах, но этого никто не замечал. Нас брали, как одно целое. На Иве висли еще больше, чем на мне. А вечером за ужином тетя Оля (большая любительница повеселиться) решила, что раз на свадьбе нашей не гуляли, то можно и «горько» покричать. Её все дружно поддержали и нам пришлось хошь не хошь целоваться. Сперва будто понарошку, а потом и взаправду с былой нежностью… А еще мы выяснили, что ведь сегодня у меня день рождения, тридцать лет исполнилось. Бабочка и тетя Тася, оказывается, об этом помнили, приготовили большой сладкий пирог, а тети — Оля с Аней — принесли букет георгин. Я забыла обо всех своих горестях. Иво тоже был веселый. Я поняла, что родня — самое дорогое на свете.