Коллектив авторов Биографии и мемуары - Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля [второе издание, исправленное и дополненное]

Коваль дождался, пока буря утихнет, и объявил:

— Так. Никого не слушай, слушай меня!

Я попыталась сосредоточиться — ничего не вышло. Но то, что мне действительно хотелось услышать, пробилось таки сквозь туман в моей голове.

Однажды — не тогда, а потом — Коваль сказал мне: «Я чувствительный организм». Это правда. В частности, он чувствовал, чего от него ждут. Чувствительным своим организмом он уловил, зачем я пришла, и немедленно выдал мне «разрешение ехать на бал»: «Ты талантлива, — сказал он — тебе надо писать». И за это я ему больше всего благодарна.

Твердой рукой Коваль сократил сцену бури до слова «ругали» и поставил точку. Я ехала к метро в троллейбусе (станции «Дмитровская» тогда еще не было) и удивлялась тому, что Олег Кургузов пытался меня утешать. Все было хорошо. Я не вполне понимала только одно: как я сокращу текст с одиннадцати страниц до трех.

О дате следующего занятия сказано было: «примерно через месяц». Я провела этот месяц в битве с «Молнией». Ценой неимоверных усилий мне удалось затолкать ее в три страницы, но особой радости я не испытывала: мне казалось, что новой «Молнии» не хватало электричества. В один прекрасный день, позвонив по наитию в «Мурзилку», я узнала, что семинар начинается через час. Попасть на этот — именно этот — семинар было для меня делом чести: мне не хотелось, чтобы думали, будто я обиделась.

Когда я примчалась, кого-то уже обсуждали.

— Вот она — автор «Молнии»! — воскликнул Коваль.

И это мне понравилось. Как позже выяснилось, им с секретарем Иркой было интересно, приду я или нет после того, как меня разругали.

А на сокращенную сказку Коваль даже не взглянул.

— Отдай Ирке! — велел он.

«Малая родина» семинара отчасти напоминала гнездо. Мы сидели на пятнадцатом этаже, в угловой комнате с огромными окнами, в здании, открытом всем ветрам. Оно стоит, как дерево, на краю пустынной, уходящей к самому горизонту, исчерченной рельсами промзоны. Рабочее такое «гнездо».

В те же примерно годы в Литературном институте тоже существовал семинар детских писателей; его вели Роман Сэф и Сергей Иванов. Там занятия проходили каждую неделю, по вторникам. Ученики получали домашние задания. Скажем, все должны были написать про первый поцелуй. Или придумать комикс.

Но нам достался непредсказуемый учитель, в чем и сам он признавался, посмеиваясь. Занятия у нас не проходили, а происходили, как вспышки на солнце: Коваль назначал их, когда чувствовал, что — пора. Это случалось примерно раз в месяц, хотя, кажется, в какой-то из месяцев мы собирались дважды. Январь не был временем «ковальской активности», сентябрь, может, и был, но с какой-то невидимой для нас стороны — на лето Коваль уезжал в деревню. Из оставшихся «протуберанцев» складывался наш учебный год.

С подачи литературного секретаря Ирки меня назначили старостой семинара. Получив команду «Свистать всех наверх!», я должна была передать ее остальным.

Работа наша выглядела так Доброволец читал свое произведение. Потом Коваль брал в руки рукопись и зачитывал вслух первый абзац — или первую строфу, если это было

стихотворение, — и каждую фразу комментировал. Разбирал по слову. Просто раскладывал на составные части, как Суер — опахало. Потому что, говорил Коваль, мало текст написать, надо его потом с наслаждением править. Но вообще-то не все готовы были с наслаждением править свои тексты. Первое время многие авторы, послушав, как Коваль разбирает их произведения, обижались и больше не приходили. Года через три только начала складываться та наша компания, которая, пережив некоторые потери и приобретения, продолжает собираться до сих пор.

Для меня совет насчет того, чтобы править тексты с наслаждением, был подобен дзенской притче — с виду прост, но смысл дошел не сразу. Можно еще было исхитриться и так расставить слова, чтоб согласная не цеплялась за согласную. Или сосредоточиться и повычеркивать из фразы то, что не несло смысловой нагрузки. Но прошло несколько лет, прежде чем я осознала: править свой текст, оказывается, действительно приятно — это такой неторопливый, практически медитативный процесс.

Некоторые советы Коваля приводили к неожиданным последствиям. Однажды по поводу какой-то своей сказки я услышала от него выражение «вялый образ»: «Это вялый образ, вяловатый такой». Этот вялый образ немедленно утратил для меня связь с контекстом и превратился в самостоятельного персонажа. Он еще долго занимал меня — я все пыталась представить, как он мог бы жить.