Павел Скоропадский - Воспоминания. Конец 1917 г. – декабрь 1918 г.

Поехал в Киев. Петлюра уверяет, что он не посылал ко мне агитаторов, наоборот, он сторонник того, чтобы я шел на фронт, в доказательство чего он мне послал телеграмму с лучшими пожеланиями в моей будущей деятельности на фронте. Я видел, что он уклоняется от истины, но думал, что после моего разговора такое подстрекательство не повторится. Для меня в сущности безразлично было, идти на фронт или в Киев, даже последнее было приятнее, так как это совпадало со взглядами некоторых кругов и областного Союза Землевладельцев, предполагавших, что мой корпус все же лучше будет охранять от грабежей. Я не хотел лишь, чтобы в моем корпусе была какая-нибудь другая власть, кроме моей, а эти присылки подпольных агитаторов Петлюрой вконец убивали всякое понятие о порядке.

Вернулся к главнокомандующему в Бердичев. Туда же на следующий день приехал и Петлюра, и тут, после громадного торга, несмотря на мои протесты, решили 153-ю дивизию послать в окрестности Киева, а 104-ю на фронт, мне же ехать со штабом на фронт.

Я вернулся к себе совершенно разбитый нравственно, понимая, что в такое время полного развала и отсутствия элементарных понятий о дисциплине такая мера окончательно губит корпус, что пойдут сейчас толки о том, что это начальство выдумало для того, чтобы разъединить корпус, потом совершенно его уничтожить, что 104-я дивизия не захочет идти на фронт, начнутся скандалы. Так все и случилось.

Началось ужасное время: командиры частей ежедневно докладывали мне о начинающихся беспорядках, комитеты настаивали на отмене приказания идти на фронт, приходилось ездить по полкам убеждать; внешняя дисциплина кое-как поддерживалась, но внутренняя была совершенно утеряна. Я это чувствовал все более и более. А тут, с одной стороны, Петлюра продолжал разлагающую деятельность: так, например, он помимо меня дал разрешение батальону остаться в Летичеве и не идти на фронт, тогда и остальные батальоны этого полка отказались выступать. С другой стороны, в мое отсутствие, когда я был у главнокомандующего, депутация Богдановского полка, подосланная, как видно будет впоследствии, тем же Петлюрой, сформировала революционный комитет, самочинно назначила своих представителей из числа сочувствующих в полках офицеров и начала распоряжаться. Положим, что когда я вернулся от главнокомандующего, одним из первых моих дел было распустить весь этот комитет и предложить богдановцам немедленно удалиться, что они и сделали. Но все же зло уже проникло в массы.

Видя, что такое положение долго продолжаться не может и что, если не принять какого-нибудь решения, разложение может дойти до геркулесовых столбов, я телеграфировал главнокомандующему (копию Петлюре), что ввиду того, что Петлюра продолжает свою пропаганду в полках помимо меня и не имея никаких сил с этим справиться, я прошу главнокомандующего освободить меня от командования корпусом. Главнокомандующий мне ответил, что вполне понимает мое положение, что он примет все зависящие от него меры, но что меня он просит пока остаться.

Но кроме Петлюры с его пропагандой, армейский комиссар тоже начал делать мне всякие пакости. И без того положение осложнилось до крайности со всеми великорусскими элементами, которые должны были быть переведены из корпуса. В этом отношении главнокомандующий, несмотря на все мои просьбы, ничем мне не помог; все обещания, данные мне относительно улучшения положения этих офицеров и солдат, канули в воду. А комиссар, очевидно, из желания сделаться популярным, начал давать им всякие обещания, которые шли вразрез с приказаниями строевого начальства. Тем самым недовольство этих элементов в корпусе направилось против меня.

Вообще, этот период командования корпусом был для меня сплошным кошмаром. Мое нравственное состояние ухудшалось еще тем, что начальники штаба, а их у меня сменилось уже два, хотя и были уважаемые и достойные люди, тем не менее, как великороссы, не пользовались доверием среди украинских масс. Приходилось самому разбирать все мелочи. Первый из начальников штаба был полковник П. [4] Петин. , человек чрезвычайно способный, энергичный, до крайности самолюбивый, честолюбивый, видимо, служил в штабах, где начальство не вмешивалось в дела, и поэтому все делал сам. У меня же ему приходилось исполнять мои приказания; это ему не нравилось, раздражало его, и на этой почве у меня с ним выходили пререкания. Со своими подчиненными он почему-то не ладил. Мне казалось смешным то раздражение, которое он проявлял, замечая, что никакого успеха у комитетов не имеет, тогда как ко мне они относились с уважением. П. был приверженцем крайних социалистических взглядов. Я же, во всяком случае, не сочувствовал всем новшествам в армии, например, в вопросе о комитетах мы с ним совершенно расходились. Он считал, что комитеты хорошее дело, а я на них смотрел как на величайшее зло, от которого не мог отделаться. Он действительно страдал, когда видел, какие глупости творятся в комитетах, шел к ним и часто с ними спорил, а я ничего путного от комитетов и не ждал и потому старался все их бессмысленные постановления обезвредить, не входя с ними, в большинстве случаев, в пререкания. П. возмущало, что комитеты часто занимались улучшением собственного благополучия, а меня это устраивало: пока они просиживали целые заседания над вопросом, как добиться того, чтобы члены комитетов могли ездить на автомобилях, которых, кстати, у нас почти не было, я был доволен, так как они мне не мешали. В результате комитеты П., социалиста и убежденного их сторонника, возненавидели, а меня слушали. Меня П. почему-то считал аристократом, хотя я ему никогда не высказывал своих политических убеждений, а в простоте обращения со всеми даже мои злейшие враги не могут найти данных для того, чтобы укорять меня в чванливости. Из-за всех этих мелочей он решил перевестись в другой корпус. Как боевого помощника мне было его жалко, как человека я его не жалел. В нем было что-то озлобленное, постоянное какое-то недовольство, причины которому я найти не мог.