Наталья Старосельская - Людмила Чурсина. Путь к себе

Кто знает?..

В одном из интервью последних лет Людмила Чурсина призналась: «…не покидает ощущение, что я все время в пути. Началось с детства и по сей день. Отец мой был военным, и я объехала вместе с ним всю страну. Стала артисткой, и сама стала ездить по всему миру».

Эти «покорения пространств» неизбежно связаны с накоплением впечатлений, развитием фантазии, впитыванием национальных особенностей, колорита, человеческих характеров, а значит — и первых постижений того, что же есть «я», именно «я»? Ради чего появилась на свет?

О раннем детстве Людмила Чурсина вспоминает не очень много, но живо и трогательно. О том, например, как в Сталинабаде, в сложные и голодные военные времена, бабушка брала ее с собой на рынок, где на рядах высились, как ей казалось, до самого неба, ароматные лепешки с кунжутом. Денег на них не хватало, поэтому девочка мечтала о временах, когда она вырастет и купит целую гору этих лепешек. «Когда я приехала на фестиваль в Душанбе с премьерой фильма, я от души накупала этих лепешек, дынь, арбузов и лакомилась…» А самым лучшим лакомством был хлеб с маслом, Людмила Чурсина обожает это «изысканное блюдо» по сей день, как, кстати, и многие люди ее и следующего поколений…

И еще запомнился запах соседской слегка подгоревшей манной каши, который, дразня, разносился по всей коммуналке. И до сегодняшнего дня, как призналась в телевизионной программе «Кумиры» (Псков) Людмила Алексеевна, она немного передерживает манку на плите, чтобы вернуть запах детства.

После войны Алексей Федорович Чурсин разыскал семью в Сталинабаде — началась кочевая жизнь профессионального военного: Тбилиси, Батуми, Камчатка, Чукотка… «Я помню, как мама по ночам что-то перешивала из своего платья мне, из моего платья — сестре, все шло по наследству. Папа был строгий. Ну не то что строгий… Он уставал и, конечно, ему хотелось, чтобы дети тоже строились дома. Мне часто попадало. Папа был, знаете, „шашки наголо“, характер очень вспыльчивый. И поэтому иногда, когда новое купленное пальто я где-то, хулиганя, разрывала, возвращаться домой было страшно… Куклы, тряпочки меня не интересовали. Я в основном возглавляла улицу на улицу, команду мальчишек, девчонок. Мы дрались, дрались по-настоящему, кирпичами, у меня ноги до сих пор носят следы».

В школе, в Тбилиси, училась, мягко говоря, не слишком усердно, по поведению часто бывали двойки, даже возник разговор об отчислении, но позже, уже в Батуми, «взялась за ум»: окончила музыкальную школу, заинтересовалась и общеобразовательными предметами, даже организовала литературный кружок и — начала вдохновенно рисовать, да так, что коридоры в школе были увешаны картинами ее кисти.

В старших классах мечты Людмилы Чурсиной были связаны, как у большинства ее сверстников, с романтикой преодоления. Ей хотелось стать то председателем колхоза, то конструктором самолетов или кораблей, то даже капитаном дальнего плавания или летчицей. Увлечение точными науками вело ее, как тогда самой девочке казалось, в технические вузы, где она могла получить необходимые для избранной профессии знания. Это было естественным в пору, когда вели свои нескончаемые споры «физики» и «лирики», когда самым необходимым для страны, для народа виделся исключительно технический прогресс.

Но при этом она была по-своему артистична, любила танцевать, в Тбилиси научилась петь грузинские песни, была очарована мелодичностью языка, который до сих пор вспоминает и многое понимает, когда слышит грузинскую речь… А значит, то любопытство, которое привело ее для поддержки подруги в театральные институты, было чуть глубже, нежели, как ей в ту пору казалось, просто любопытство.

Хотя осознанной мечтой — никогда не было.

Это случилось само собой, по велению Судьбы.

Немало трудностей довелось испытать Людмиле Чурсиной на первых курсах Щукинского театрального училища — слишком высокий для девушки рост, довольно высокий по звучанию голос, да и по сценическому мастерству далеко не все удавалось, нередкими были тройки.

«Меня это приводило в отчаяние, — признавалась Людмила Чурсина в одном из интервью, — и к концу второго курса я решила уходить. Пришла к Борису Евгеньевичу (ректору института, Б. Е. Захаве. — Н. С .), говорю: „Борис Евгеньевич, Вы знаете, все-таки, наверное, я должна в другом вузе учиться, я занимаю не свое место“. Он, так хитро прищуриваясь, слушал, потом говорит: „Голубушка, позвольте нам поступать самостоятельно, не Вам решать. Когда надо, мы Вас выставим. Давайте-ка, продолжайте“. И как ни странно, я закончила с красным дипломом, речь выправилась…»