Константин Ливанов - Записки доктора (1926 – 1929) [litres]

Прочтешь вот такие его строки и чувствуешь, что яблоко от яблоньки недалеко падает, что мы с ним дети своих отцов, унаследовавшие в своем мировоззрении религиозную веру своих отцов, что мы – органически, кровно были связаны со своим краем, где из века в век жили наши отцы, деды и прадеды, что мы простые русские люди, что изучение края, краеведение лежит у нас в подсознании, что оно внутренне сродно нам, достояние нашего духа, и ничем его не выбьешь из нашего сердца.

Следующая странническая открытка (от 3.VI) была получена мною из Алма-Аты, первого города изгнания: она была полна бодрости и духовной силы: «После долгих мытарств добрался до г. Алма-Аты, где и живу сейчас, служа в амбулатории Турксиба. Духом не падаю. Думаю, что приживусь и здесь. Город мне нравится расположением на склоне горной цепи, обилием садов и массой зелени. (А зеленое царство, не уставал повторять К. Ал-ч, всегда спасало его в тяжкие минуты от уныния и упадка бодрости, берегло его и восстанавливало иссякшие силы). Конечно, не могу забыть своего родного края – лучше его для меня уже ничего не существует. Подвигшееся сердце мое как будто успокаивается».

Успокоение пришло ненадолго. К. Ал-ча переводят из цветущего города, с яблочного раздолья, от жары, которую он так любил, от солнца и цветов в унылый Акмолинск, откуда уже идут очень грустные письма, хотя он и там находит любящую пару, Филемона и Бавкиду [111] Персонажи трагедии Гете «Фауст», образы которых заимствованы из греческой мифологии (примечание журнала «Русь»), , которая дает ему приют как родному и близкому человеку.

Здесь К. Ал-ч снова работает в качестве искусного и опытного врача, в то же время занимаясь собиранием семян для своего акклиматизационного садика в Ливановке. Но здесь природа унылее, беднее, мысли К. А. тревожнее и тоскливее. К тому же его вскоре вновь переводят в Караганду и назначают заведующим заразной больницей для ссыльных. Здесь его и настигла та неизлечимая болезнь, которая навсегда лишила нас радости слышать его голос, делиться с ним своими мыслями, богатеть от него богатством его восприимчивой нежной души, зревшей если не в святость, то в редкую красоту человеческого сознания и служения правде Божьей и самому Творцу мира Богу-отцу, Сыну и Святому Духу – единосущной и животворящей Троице.

Что эти мои слова не являются преувеличением, а есть результат глубокого раздумья моего о судьбе К. Ал-ча и той работе Господней, что он выполнил здесь, на земле, на Ниве Господней в Саду Божием, как его неутомимый работник, трудившийся в меру данных ему от Бога талантов, что всё так и есть, как я говорю здесь, следует хотя бы из изумительных искренних высказываний его в последнем письме ко мне из Акмолинска (от 4.Х.31 года). Жалею, что нет у меня ни времени, ни места здесь, чтобы привести полностью это письмо, настолько оно всё пронизано одним высоким настроением покорности воле Божьей о себе, послушанием во имя Божие страдному пути своей жизни, той самой via dolorosa [112] Via dolorosa (лат.) – путь скорби (примечание журнала «Русь»), , тому узкому и кремнистому пути, которым должны идти все праведники на этой земле.

«Мой дорогой, милый из милых Ал. Ал-ч! Ваше письмецо получил, читал и перечитывал и видел вас, как наяву. Как всё-таки чудесно, что можно слышать голос человека из такого далекого далека и не нужно большого усилия, чтобы ясно представить себе живой его образ.

С горных высот перебрался я в совсем иной край: плоская, безжизненная равнина, плоское и какое-то тусклое небо… Животных здесь, пожалуй, больше, чем людей, и население не столько ходит, сколько ездит, точнее скачет. Комната моя маленькая, потолок низкий – рукой достать. Беленькая зато, уютная и теплая. Хозяева – старик со старухою, такие славные, ласковые и добрые. И больше никого. Оттого тихо у меня, очень тихо. С утра и до вечера всё в делах. Возвращаюсь уже с темнотой. Сижу долго, до часу и больше. Читаю, люблю писать письма, особенно Галочке, и тоже думаю, думаю».

Описав затем свои прогулки за город, сборы растений и цветов, которые он засушивал потом и посылал своей милой доченьке, К. Ал-ч возвращается к тому своему мироощущению, которое составляет особенность его натуры:

«И так хорошо здесь думается и вспоминается. На людях я чувствую себя более одиноким, чем здесь, наедине с самим собой. Может быть, хорошо, что здесь я совершенно один. Нет никого из родных краев. А может быть, и не так это хорошо – не могу решить. Скорее хорошо это, потому что в обыденной жизни мы так отвыкли быть одинокими, что когда это одиночество является вынужденным, воспринимаем его как несчастье и страдание. А может быть, от времени до времени пожить в полном одиночестве не только не плохо, а необходимо. На вечном миру, на людях некогда посмотреть на себя и в себя, и чем ближе люди, чем роднее, тем меньше возможность оторваться от них. И так проходит вся жизнь – она, может быть, и приятна, и покойна, и со стороны кажется полной счастья и радости. И тем тяжелее, скорбнее момент вечной разлуки – и для того, кто уходит, и для тех, кто остается. О смерти боятся думать, не хотят верить, что она может явиться нежданно-негаданно. Для всех она нежеланная, страшная гостья… И если бы не тяжкие болезни и не менее тяжкие другие горести жизни – смерть была бы вечным пугалом, исключающим возможность даже и маленькой радости для человека, от его рождения и до положенного ему предела.