Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Еще помнится «Музыкальная история» с совершенно американским сюжетом: простой шофер (Сергей Лемешев) в одночасье становится знаменитым певцом и обретает любимую (Зоя Федорова). Трогательнейший «Подкидыш» с Пляттом, сыгравшим там свою первую роль в кино, и великой Фаиной Раневской («Муля, не нервируй меня!»). Разумеется, «Ленин в Октябре» — фильм, не оставлявший сомнения в грандиозном величии и без того великой революции и ее вождя, точнее, вождей: Сталин уже не уступал Ленину. Актеры были хороши, хороша была и режиссура Ромма, кто и в чем сомневался тогда, особенно касательно Ленина и Сталина?.. Большинство фильмов мы с мамой смотрели в кино «Октябрь», щеголявшем синим в складках занавесом, закрывавшим до сеанса экран. Ходили в «Новости дня» смотреть программы киножурналов и ранние наши мультипликации, по большей части слизанные с Диснея. Ходили, конечно, в кино «Правда» на Загородном, рядом с нашим домом (сейчас там джаз-клуб). Фильмов было немного, репертуар менялся редко, все смотрели одно и то же, часто по нескольку раз.

Речной трамвай. 1940

Все было с мамой и через нее. В мире нас было двое.

Боясь жизни, возможно, больше, чем я, она сумела внушить мне ощущение собственной уверенности и моей полной защищенности. Ничего, кроме меня, в жизни у нее не было, о личном счастье она не помышляла, хотя хороша была необыкновенно. В пору маминой юности Николай Алексеевич Ушин (о котором я упоминал и о котором еще буду писать) называл ее «Милэди». Не по аналогии с прекрасной злодейкой из «Трех мушкетеров», но по сходству с модным в начале века стилем «английской красоты». Я рос в блаженстве полного доверия, которое мама установила между нами с младенческих моих лет, при этом и она была со мною предельно откровенна — разумеется, в той мере, в какой я мог понять ее жизнь и мысли.

Мама училась в Театральном техникуме, была профессиональной актрисой (любопытно, она не могла играть молодых и красивых героинь, зажималась, играла, при ее редкой внешности, «характерных старух»), но после замужества сцену оставила, а потом всю жизнь, как говорится, «перебивалась случайными заработками». Чем она только не занималась! После войны была регистратором в поликлинике, чтицей в машинописном бюро, где работали слепые…

Но голос, стать, данные ей природой, были, разумеется, отточены театральной школой. В ней всегда оставалось нечто царственное — и в самые наши тяжкие, нищие времена.

Если мама, нарядная, собиралась куда-нибудь (лучше со мной, я так не хотел оставаться один!), я любовался и гордился ею. И с младенческих лет был настойчив в рекомендациях касательно ее туалетов.

Помните Булгакова: «Мама, светлая королева, где же ты?»

Лето 1941-го — Сестрорецк.

Нынче кажется — что-то злое мерещилось уже в июне. Долго мы с двоюродным братом не могли познакомиться со сверстниками — непривычное и странное дачное одиночество. Знали только — неподалеку снимает дачу семья Шварцев.

Весной мне купили первый настоящий («подростковый») велосипед со всеми полагающимися причиндалами — фонариком-отражателем сзади, свободным ходом, ножным тормозом, «кобурой» для инструментов на раме. У него был даже номер — 3811! Все, как положено.

В Сестрорецке я катался на своем велосипеде страстно — до полного изнеможения. И дней за десять до начала войны свалился в канаву. Выбравшись на дорогу, был обеспокоен исключительно судьбой велосипеда. Мама, увидев меня, вылезшего из канавы, изменилась в лице и села на землю. Оказывается, моя физиономия была залита кровью, я же, удивленный, повторял: «Что-то у меня на лбу мокро».

Как позднее выяснилось, в сестрорецких бесчисленных канавах имелась одна-единственная коряга — в нее-то я и врезался виском. Меня возили на перевязки в больницу, у меня оказалось сотрясение мозга; придись удар левее, дело кончилось бы бедой.

Мне наложили шов, долго лечили. Сажали на велосипед, и мама с моим двоюродным братом везли меня через весь Сестрорецк в поликлинику (идти или ехать самому категорически запрещалось). Мне делали перевязки, я умирал от страха и гордости. По дороге мы всякий раз проезжали мимо пожарного депо, и однажды я видел (какой восторг!), как после раздавшегося звонка красные машины, треща и звеня неповторимыми своими сигналами, выезжали из ворот, а пожарные в медных касках уже на ходу с восхитительной лихостью вскакивали на подножку, что тянулась вдоль всего автомобиля. Но это, увы, произошло лишь однажды. Красные машины, вымытые и праздные, скучали в глубине гаража. Отсутствие пожаров в городе Сестрорецке меня удручало.