Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Его пускали за границу, возможно, потому, что отец его был на деле и официально знаменит. Николай Николаевич Петров — прославленный онколог, академик, Герой Соцтруда и генерал. Беспартийные интеллигенты, которым разрешали такие поездки, этому, конечно, страстно радовались, но не гордились, скорее стеснялись. А Всеволод Николаевич говорил самодовольно: «Отказов не было».

Странную прожил он жизнь. Рассказывали, в двадцатые годы он любил вакхические декадентские забавы, «изнеженность нравов» в большом, нарочито раздетом обществе, где покрывались позолотою некоторые части тел. Может быть, врали, а может, и нет, юному, как называли его сверстники, «Вовочке Петрову» это шло.

Ему шло все, а что не шло и было на самом деле нелепым, он все равно облагораживал своим бескрайним самоуважением. Когда я приходил к нему днем, он долго заставлял себя ждать, как барин просителя. Выходил, случалось, небритым, но в бабочке. А невкусным и жидким пустым кофе из сомнительного кофейника угощал, словно из павловского сервиза драгоценным мокко.

Я часто вспоминаю этот дешевый клеенчатый блокнот, из которого Всеволод Николаевич читал мне про Хармса. Столь неказистый он выбрал, надо думать, из элементарной осторожности. Его легко было спрятать или уничтожить.

Сначала в Союз художников надо было ходить, чтобы в него поступить. Поскольку у меня был уже с десяток публикаций, в том числе и многократно упоминавшаяся книжечка «Юрий Подляский», меня в союз приняли легко. Сам Подляский написал мне трогательную рекомендацию, где была восхитительная фраза: «В книге М. Германа обо мне есть прекрасные места».

Полноправным членом ЛОСХа стал я с весны 1962-го, и кожаный темно-вишневый билетик с подписью самого Сергея Васильевича Герасимова («Художник, а не орденоносец» — определяли еще до войны разницу между ним и Александром Герасимовым, а сам же Сергей Васильевич на вопрос: «Не родственник ли вы Александру Михайловичу?» — желчно отвечал: «Даже не однофамилец») я храню по сию пору, хотя союз то ли полностью развалился, то ли тлеет и я уже давно не ощущаю своей причастности к нему.

А тогда этот билет — принадлежность едва ли не «Аглицкому клубу». В чем-то членство в ЛОСХе было похлеще кандидатской степени, к тому же нормальное гражданство, социальное бесстрашие, своего рода «вид на жительство» для не служащего нигде человека, бесплатный вход во все музеи, право (пассивное, как уже говорилось, но все же!) на дополнительную площадь, гонорары за лекции и тексты как кандидатам наук. Словом, новый повод зазнаться, состояние, в которое я систематически впадал, чудесным образом сохраняя панический страх перед жизнью и неуверенность в себе.

В здании Союза художников на Большой Морской (б. Герцена), 38. 2000-е

Но долго еще меня тянуло в этот фантомный мир советского, отчасти респектабельного, отчасти богемного, творческого бытия. Мне он казался «престижным», я завидовал коллегам, которые в нем давно и прочно состояли.

О, этот союз начала шестидесятых, вполне хранящий респектабельность высокого официоза, солидной истории (на почетном месте висел портрет первого председателя — Петрова-Водкина, чья реабилитация уже робко начиналась)! В комнате правления стояли ампирная мебель и особый телефон, называвшийся «смольнинская вертушка» (аппарат правительственной связи), сиял над дубовой лестницей затейливый витраж «модерн» аккурат над дверью в непременное партбюро. Секретарем обычно бывал художник скромного таланта, который по негласному закону после года пребывания на должности получал звание «заслуженного». Ниже этажом — иностранный отдел («отдел внешних связей»), где сидела дама со значительным лицом и печатала секретные документы.

Но главным было, разумеется, ощущение принадлежности к особому ордену, некое детское масонство. Те мои коллеги, что были не намного старше меня и в союз вступили сравнительно недавно, с особливой небрежностью демонстрировали свою фамильярную привычность лосховским стенам. В ту пору я еще страдал острым снобизмом (в классическом, теккереевском смысле слова, то есть жаждал общаться только с более важными, чем я, людьми), и знакомство с известными художниками и моими коллегами, возможность небрежно потрепаться о художественных новостях, называть лосховских знаменитостей по имени-отчеству — все это мне страшно льстило.