Константин Симонов - Симонов и война

Однако я все-таки указал в стихотворении, что это письмо женщине из города Вичуга, потому что хотел, чтобы она когда-нибудь — сразу или позже — прочла его и знала сама, какую оценку дали ее письму товарищи погибшего мужа. Я не хотел называть ее имя, чтобы в нее не тыкали пальцами другие люди, но я хотел, чтобы сама она прочла и, может быть, устыдилась своего письма.

Если в Вашем городе и сейчас живет та женщина, которой было адресовано мое «Открытое письмо», то, разумеется, она читала его и знает, что двадцать восемь лет назад оно было адресовано именно ей, а не кому-то другому.

Но думаю, что любой человек, который бы стал сейчас, двадцать восемь лет спустя, вдруг выяснять у пожилой женщины — о ней или не о ней идет речь в стихотворении? — совершил бы поступок не только бестактный, но и безнравственный. А если же обстоятельства сложились так, что этой женщине уже кто-то высказал подобного рода подозрения, — ее надо обезопасить от возможного нанесения ей новых нравственных травм.

У меня действительно не сохранилось ни в памяти, ни в моих фронтовых блокнотах ни имени, ни фамилии того погибшего командира батальона, ни имени и фамилии той женщины. Но даже если бы они у меня сохранились — в данном конкретном случае я считал бы неправильным сообщать их кому бы то ни было. Потому что где бы не жила сейчас эта женщина, в Вичуге или в каком-либо другом месте, — публикация ее подлинного имени сейчас, через двадцать восемь лет, была бы никому не нужной и не оправданной жестокостью.

Подумайте сами. Я тогда, двадцать восемь лет назад, в разгар войны, все-таки удержался и не совершил этой жестокости, не назвал ее фамилию. Так как же можно делать это сейчас, спустя двадцать восемь лет?

Я был рад, получив Ваше письмо и почувствовав, что за этим письмом стоит не праздное любопытство, а забота о человеке. Поэтому, откликаясь на эту Вашу заботу, пишу так подробно, чтобы Вы меня правильно и до конца поняли.

С товарищеским приветом,

уважающий вас Константин Симонов.

начну с формальной стороны дела, имеющей прямое отношение к Вам, как к заведующему редакцией русской советской поэзии издательства «Советский писатель».

В сентябре месяце 1969 года в Вашу редакцию от меня поступила рукопись стихов объемом в пять листов, принадлежащая перу двух погибших на фронте писателей: Бориса Лапина и Захара Хацревина.

Посылая рукопись в издательство, я приложил к ней письмо на имя Н. В. Лесючевского, объясняющее характер и содержание рукописи, и написанное мною предисловие. Насколько мне известно, тогда же, в сентябре, рукопись получила первый положительный отзыв, а в январе — второй положительный отзыв. И с тех пор рукопись лежит в издательстве, не издается, а мне, человеку, приславшему ее, так за пять с лишним лет и не сообщено, почему, по каким причинам эта рукопись лежит без движения. Согласитесь, что это совершенно дикий случай, выходящий за пределы каких бы то ни было издательских правовых и нравственных норм. Такова, если так можно выразиться, формальная сторона дела, хотя она тоже не формальная и свидетельствует о той крайней степени неуважения, которое в данном случае проявлено не только к пока еще живому писателю, приславшему эту рукопись и написавшему к ней предисловие, но и к двум погибшим на фронте ее авторам.

А теперь — самое главное и личное — мне хочется написать Вам, не только как заведующему редакцией поэзии, но и как поэту, написавшему поэму «Суд памяти». Дорогой Егор Александрович, неужели Вам не совестно, что эта книжка двух погибших людей долежала у Вас — пять лет — до дня Победы, почти до дня Победы, не двинувшись с места? Почему Вы не позаботились о том, чтобы она была издана? Почему Вы не встревожились ее судьбой? Где была Ваша память о войне и о людях, погибших на этой войне?

До меня дошли слухи, что причина бесконечного лежания рукописи в издательстве якобы в том, что издательство никак не может справиться с этим прецедентом — двумя авторами стихов на обложке. Ну а что прикажете делать, если эти два человека писали и прозу, и стихи не только порознь, но и вместе, и вообще работали больше десятилетия вместе? Почему никто не ставит под сомнение возможности публикации прозы Лапина и Хацревина и ставится под сомнение публикация стихов Лапина и Хацревина? Ведь в эту книгу входят стихи Лапина, и поэма его, и переводы, написанные и сделанные отдельно только им, стихи Хацревина, написанные только Хацревиным, и поэтические вещи, которые они написали вместе. Все это обозначено, все это объяснено в предисловии. Над чем тут мудрить? Неужели для того, чтобы выполнить кем-то выдуманные формальные каноны, надо отодрать одного от другого двух, вместе живших, вместе воевавших и вместе погибших писателей? По-моему, даже совестно думать об этом, не только что говорить. Мертвые тридцать пятый год лежат где-то в земле под Киевом, а книжка их шестой год лежит без движения в их писательском издательстве, в редакции поэзии, которой руководит поэт, написавший поэму «Суд памяти».