Леонид Шебаршин - КГБ шутит. Рассказы начальника советской разведки и его сына

Приехала Маргарет с охраной и всякой челядью, как полагается. Взяла она тележку да и двинулась по отделам, снимая с полок товары разные. Все бы было по сценарию, кабы не цопнула она в рыбном отделе банку кильки в томате, там по оплошности КГБ оставленную, да и пошла вместе с ней и тележкой к кассе расплачиваться. Представили себе наши, что будет, если она в номере гостиничном баночку эту стрескает да понос ее с непривычки прохватит, и моментально в ужас пришли. Кинулся самый старший наш в ноги главному ихнему охраннику, на колени встал и взмолился хриплым голосом: «Сэм! Друг! Выручай! Беда!»

«Что такое, Виван?» – задергался ихний Джеймс Бонд и, на всякий случай, кобуру расстегнул, по сторонам дико оглядываясь.

К счастью, все разъяснилось. Сэм по-тихому вынул баночку из тележки, отдал ее Айвену (это так у них Иван называется), тот ему скрытно, как чекисту полагается, бутылку «Столичной» за пазуху сунул, и разошлись они с миром.

Ф-фу! Слава тебе, Господи! Еще бы чуть-чуть – и ввела бы против нас Великобритания санкции, а так все лишь легким испугом отделались.

Что-то у меня аппетит разыгрался от вышесказанного. Схожу-ка я в магазин за килечкой, пока и она еще не кончилась.

«Погулял, мля!» – читалось на мордочке песика Максика, юного лхасского апсо, которого мой маленький сын беспощадно тащил на поводке, не давая задрать лапку ни у одного кустика.

Так случилось, что Максик стал первой в мире собакой, которая лично облаяла только что назначенного нового председателя КГБ – в тот же день, на вечерней прогулке. «Смотри, Мак! – сурово сказал ему отец. – Повесят тебя, сукина сына, на первой же осине, с табличкой на груди “Он лаял на Председателя”, вот будешь знать!»

Благостную тишину раннего летнего утра в микрорайоне Никулино разорвал в клочья громоподобный рев ротвейлера, поросячий визг убиваемого Максика и семиэтажный мат отца, вращавшего семейного любимца на поводке вокруг своей головы, чтобы не дать огромному ротвейлеру сожрать старого дурака Мака, беспричинно и вероломно облаявшего его.

Вечером отец поведал мне об этой кошмарной битве, не преминув подчеркнуть личную доблесть и героизм, спасшие старого забияку.

«Зря ты его просто так вращал, – сказал я. – Надо было огреть хорошенько этого ротвейлера Максиком, ну, как кистенем, враз отлез бы!»

Отец угрюмо посмотрел на меня и молча отхлебнул чаю. Руки его слегка дрожали.

Пешком на четырнадцатый этаж – это многовато, особенно если тебе уже за пятьдесят. Но что делать? Пусть лифт сломался, но собаке-то гулять надо. Бурча на Мослифт, домоуправление и особенно на ни в чем неповинного Максика, отец потопал сначала вниз, а потом обратно на родной четырнадцатый этаж, собираясь быстро позавтракать, переодеться и поскорее отправиться на работу, чтобы не опоздать на какое-то важное совещание с участием очень большого начальства. Тяжело дыша, отец вставил ключ в скважину замка, ненадолго выпустив из рук поводок с Максиком. Взглянув на пыхтящего хозяина каким-то особым подлым взглядом, Мак развернулся на площадке и резво припустил вниз, не обращая внимания на крик: «Ты куда, гад! Стой, зараза!»

Я отказываюсь подробно воспроизводить обстоятельства поимки косматого хулигана и возвращения обратно на четырнадцатый этаж участников инцидента из чувства уважения к ним обоим. По словам отца, если бы его видели представители общества защиты животных и фонда любителей изящной словесности, то ему пришлось бы долго объяснять в суде, на каком основании он измочалил о бедное животное совсем еще новый поводок и что означают выражения «жарарака гремучая», «сын косматой каракатицы» и особенно «скотина тибетская». К счастью, к вечеру обе стороны конфликта помирились и принесли взаимные извинения, скрепив дружбу несколькими совместно съеденными котлетами и полстаканом водки.

Бедный Максик! В своей глубокой собачьей старости он стал совсем слепым, глухим и ужасно душистым, ориентируясь в пространстве, как шутил отец, по возвратной волне собственного смрада. Как-то раз он исчез и был обнаружен отцом в придорожной канаве, где беспомощно копошился в грязи, совсем как граф Лев Толстой, который на старости лет тоже убрел из дома, подальше от своей Софьи Андреевны.

«Бедный Мачок», как звал его в минуты нежности мой отец, умер тихо, во сне, прожив с нами долгие восемнадцать лет и став свидетелем горестей и радостей нашей дружной семьи.