Илья Гордиенко - Из боевого прошлого (1917 - 1957)

В участке дежурный надзиратель прочел мне распоряжение о моем аресте за принадлежность к сообществу, именующему себя РСДРП и ставящему своей целью низвержение существующего в Российской империи строя.

Он предложил мне расписаться, но я наотрез отказался.

— Ваше дело, но знайте, так вы не облегчите, а ухудшите свое положение.

Последовало распоряжение отвести меня в тюрьму и угроза допроса, где я заговорю иначе.

В сопровождении того же околоточного я вышел на улицу. Тот же извозчик, тот же резкий леденящий ветер и сверлящие мозг неотвязные мысли: нашли или не нашли сверток с прокламациями, что со Степаном, с Мульгиным и другими товарищами по подпольной работе? Не тронут ли мать, братьев? Долго ли просижу в тюрьме?

— Стой, приехали,— оборвал нить моих мыслей возглас Ковалева... Я взглянул на серое, мрачное здание, и меня обдало холодом: я первый раз переступал порог тюрьмы. На стук Ковалева открылась форточка, глянуло усталое от лени, ко всему равнодушное лицо. Нас пропустили во двор. С легким скрипом закрылась калитка высоких железных ворот.

В тюремной канцелярии — небольшая формальность приема, быстрый обыск, и вот я, новый житель старой, николаевской тюрьмы, в сопровождении дежурного надзирателя иду по длинному полуосвещенному помещению к камере № 11.

Звякнула связка ключей в руках дежурного по коридору, скрипнул засов, открылась дверь, и я уже в камере, среди товарищей. Их было двенадцать, в том числе — Степан Шорников.

Как только дверь камеры захлопнулась, все бросились ко мне. Каждого интересовала судьба прокламаций. Ведь это во многом определяло и нашу судьбу, наше поведение во время следствия. На помощь нам неожиданно пришли товарищи с нашего завода, отбывавшие в этой тюрьме срок своего заключения за забастовку 1912 г. Забастовка была упорная, продолжительная и кончилась значительной победой рабочих над хозяевами: на заводе был создан институт старост, увеличены расценки на сдельную работу и повышена заработная плата низкооплачиваемым. В связи с этой забастовкой было арестовано больше ста человек. Их судили как зачинщиков и руководителей и приговорили к тюремному заключению на разные сроки.

Одни из них уже отбыли срок заключения и вышли на волю, другие досиживали последние дни и пользовались относительной свободой.

Один из этих товарищей подошел к нашей камере и легонько постучал. Мы бросились к дверям.

— Товарищи,— сказал он,— сейчас сменяется коридорный надзиратель. Он наш человек. Через него можно связаться с волей.

Мы переглянулись. Не провокация ли? Товарищ понял наше замешательство и, чтобы рассеять нашу тревогу, назвал свою фамилию. Мы его знали, и наши сомнения рассеялись. Товарищ передал в глазок огрызок карандаша и клочок бумаги.

Я написал записку брату, в которой, соблюдая строжайшую конспирацию, просил сообщить мне о судьбе прокламаций. Записка была написана так, что действительный смысл ее был понятен только ему. Ответ мог поступить только через двое суток, когда будет дежурить тот же коридорный надзиратель.

Вечером была проверка. Утром — тоже. Во время утренней проверки к нам в сопровождении коридорного надзирателя зашел фельдшер с лекарствами в деревянном ящичке и спросил, нет ли больных. Вместо ответа я указал ему на выбитое оконное стекло. Он нахмурился и грубо сказал:

— Это не мое дело.

— Чье же?

— Не знаю,— отрубил он и вышел.

После получасовой прогулки мы расположились на голых нарах.

Перед обедом нас посетил начальник тюрьмы. Я и ему показал на выбитое стекло. Он строго посмотрел на стоявшего рядом старшего надзирателя и, ничего не сказав, вышел. Этот день прошел без всяких событий. На следующий день я получил ответ от брата. «Все благополучно,— писал он,— не беспокойся, мама повесила твое пальто в гардероб, с подарком Степана поступили, как он велел, привет товарищам».

Мы воспрянули духом: значит, не нашли. В тот же день нас начали по одному вызывать на допрос. Допрашивали нудно, формально. Чувствовалось, чего-то ждут. Позже стало известно, что в это время шла переписка между губернатором и министром внутренних дел о том, за кем нас числить. Переписка эта тянулась около двух месяцев. Наконец, всех нас вызвали и объявили, что мы выселяемся за пределы градоначальства, в город Кременчуг, и что отправка назначена на следующий день, в восемь часов вечера. Было предложено расписаться.

Вернулись мы в камеру радостные, возбужденные. Все говорили о том, что в руках властей нет материалов для привлечения нас к судебной ответственности. В то же время нас спешили сплавить за пределы губернии. Мы видели, что власти боятся нас, и почувствовали свою силу. Через надзирателей мы известили наших родных о том, что нас переселяют в другой город.