Павел Басинский - Горький - страсти по Максиму

Но все эти отчасти веселые, отчасти кровавые забавы не мешали главному занятию, которому посвящал себя Горький на Капри, – литературе. “После уженья поели ухи и засиделись до двенадцати часов ночи, – вспоминает Коцюбинский. – Литература, литература и литература ”. О том же вспоминала жена Бунина Вера Николаевна Муромцева: “Горький один из редких писателей, который любил литературу больше себя. Литературой он жил, хотя интересовался всеми искусствами и науками…” Она же отметила манеру чтения Горьким вслух своих произведений: “Он читал как будто однообразно, а между тем очень выразительно, выделяя главное, особенно это поражало при его чтении пьес”.

“Большую искренность” любви Горького к литературе признавал даже Бунин. Уже зная о злых высказываниях Бунина в эмиграции на свой счет, в СССР Горький и в статьях, и устно продолжал писать и говорить о недосягаемой высоте мастерства Бунина-прозаика, призывал молодых писателей учиться у него. Между прочим, это помогло А. Т. Твардовскому в советские шестидесятые годы “пробить” издание девятитомного собрания сочинений И. А. Бунина. Как не издать писателя, мастерством которого восхищался великий пролетарский писатель Горький!

Ирония судьбы – Бунин возвращался на родину, к русскому читателю, благодаря тому, кого он язвительно высмеивал в своих эмигрантских заметках: “О Горьком, как ни удивительно, до сих пор никто не имеет точного представления. Сказочна вообще судьба этого человека. Вот уже целых 35 лет мировой славы, совершенно беспримерной по незаслуженности, основанной на безмерно счастливом для ее носителя стечении обстоятельств, – например, полной неосведомленности публики в его биографии. Конечно, талант, но вот до сих пор не нашлось никого, кто сказал бы наконец здраво и смело о том, что такое и какого рода этот талант, создавший, например, такую вещь, как «Песня о Соколе», – песня о том, как «высоко в горы вполз уж и лег там», а затем, ничуть не будучи от природы смертоносным гадом, все-таки ухитрился ужалить за что-то сокола, тоже почему-то оказавшегося в этих горах”.

Эти безусловно критически верные, но в то же время удивительно несправедливые слова о Горьком Бунин опубликовал в газете “Иллюстрированная Россия” в 1930 году. До этого заметки о Горьком были прочитаны им вслух в собрании русской эмиграции. Бунин читал Горького куда менее внимательно, чем Горький – Бунина. Уж не жалил Сокола. Сокол бросился со скалы в пропасть. Ругать аллегорическую вещь за реалистическую неточность – все равно что критиковать баснописца: зачем у него животные говорят человеческом языком? Конечно, в “Песне о Соколе”, одном из самых ранних произведений Горького (впервые напечатанном в “Самарской газете” под названием “В Черноморье” с подзаголовком “Песня” в 1892 году, за шесть лет до выхода книги “Очерки и рассказы”), было много романтически преувеличенного и даже безвкусного. С высоты требовательного художественного вкуса Бунина эта вещь действительно выглядела ужасной. Но разве Бунин не знал ее прежде? Когда издавался вместе с Горьким, Куприным, Андреевым? Когда печатался в сборниках “Знания”, изрядно потрудившись в провинциальной периодике и зная, чего стоит журналистский хлеб, который зарабатывал и Горький, печатаясь в “Самарской газете” в самых разнообразных жанрах, от “Песни” до фельетонов?

Бунин был несправедлив. Но главное, именно в это время оба они стали претендентами на Нобелевскую премию. В плане мировой известности Бунин серьезно уступал Горькому. Почему именно в это время Бунин “вдруг” заговорил о несчастном гордом Соколе и трусливом Уже? Почему спустя почти сорок лет, не помня даже сюжета ранней вещи Горького и не удосужившись ее перечитать, он набрасывается на нее с критикой?

В январе 1932 года, когда до присуждения Нобелевской премии Бунину оставалось полтора года, он вновь выступает против Горького в самой влиятельной парижской эмигрантской газете “Последние новости”. На этот раз объектом его насмешек становится самая знаменитая на Западе вещь Горького – пьеса “На дне”. Бунин язвительно описывает первое представление “На дне” в Московском Художественном театре, после которого Горький закатил грандиозный ужин в ресторане. И вновь – Горький нелеп, смешон, неприятен.

Оба эти выступления стали известны Горькому, который и в СССР, и в Сорренто следил за эмигрантской печатью. “Жутко и нелепо настроен Иван Алексеев (Иван Алексеевич Бунин. – П.Б. ), – пишет Горький А. Н. Тихонову, – злопыхательство его все возрастает, и – странное дело! – мне кажется, что его мания величия – болезнь искусственная, самовнушенная, выдумана им для самосохранения”.