Михаил Жаров - Жизнь, театр, кино

- Нет, нет! - и пел нам каким-то воркующим голосом: "Пить или не пить - все равно помрешь!".

После каждой фразы он качал головой и, умильно щелкая себя по носу, щебетал:

- Хорошо! А? Скажи спасибо! А кому? Михайло Ивановичу, -не человек!

Пока не уснул тут же на лавке около хаты.

Образ дьяка Гаврилы, которого я играл в картине, стал для меня дорогим.

Манил он меня давно. И хотел его играть еще в театре, когда Корнейчук передал пьесу "Богдан Хмельницкий" в Малый театр, но Л. Волков, который ставил этот спектакль, решил иначе - Гаврилу он поручил И. Ильинскому, а мне предложил Богуна, молодого соратника Богдана. Богуна мне играть не хотелось. Я из спектакля вышел и стал работать над ролью в пьесе Леонова "Волк", которую ставил И. Судаков зимой 1939 года.

Но вот И. Савченко присылает мне сценарий "Богдана Хмельницкого" и я еду в Киев на пробу дьяка Гаврилы.

Когда страстно хочешь играть роль, когда она уже в тебе, знай - она будет твоей, это обязательно. Появляются особая сила убеждения, легкость в овладении материалом и упорная творческая настойчивость добиться. Чтобы то, что видишь и чувствуешь ты, увидели и почувствовали другие. Конечно, все это в том случае, если вокруг тебя нет заговора или творческой блокады, но для моих размышлений о творчестве эта шелуха (она часто мешает работать) сейчас не в счет, хотя, к сожалению, она существует.

Как-то Н. Черкасов прочитал случайно сценарий "Депутат Балтики.

- Я весь затрепетал, - рассказывал он мне, - настолько ясно я увидел себя профессором Полежаевым.

- Не знаю, как это произойдет, - добавил он убежденно, - но играть, вот увидишь, Полежаева буду я, а не Берсенев, хотя его, кажется, уже утвердили на эту роль.

Я стал наблюдателем этой интереснейшей борьбы, этого творческого поединка. Ежевечерне, после окончания съемок "Петра", Черкасов садился за грим вместе с чудесным мастером художником-гримером А. Анджаном. Они начинали творить образ. Работа была сложная, ювелирная. Долго не выходило, но вот однажды Черкасов сказал:

- Довольно, Антон, я поеду!

И он поехал ночью к своим друзьям.

Позвонил и, когда ему открыли, спросил: "Извините за беспокойство! Академик дома?". Наступила пауза, а затем жена приятеля, которая стояла в дверях, зевая и потягиваясь, сказала: "Входи, полуночник, академик" дома! Саша, это Коля пришел! Выпить!.. Видать, с концерта, в гриме".

Все! Узнали - фокус не удался.

И снова начинались поиски грима, и снова ночью ехали к друзьям, и снова везде говорили: "Здравствуй, Коля!", и снова Черкасов возвращался в машину, где его ждал Анджан, и печально говорил:

- Нет, Антоша, не то!

Но однажды во время очередного визита ему очень вежливо и толково разъяснили, что "уважаемый товарищ ошибается, здесь академика нет", и, всячески стараясь помочь, задавали наводящие вопросы.

- Антоша! Победа! Наконец-то не узнали. Открывай шампанское.

И через час за столом у Черкасова весело закусывали за здоровье "уважаемого профессора Полежаева". А профессор, раскрасневшийся и веселый, любезно угощал своих дорогих друзей - Антошу и собственную жену.

Проследим, что же произошло.

Был ли последний грим лучше первого? Может быть, был и лучше, тщательнее, но дело не в этом - основная сила была в том, что Черкасов с каждым разом все больше и больше перевоплощался внутренне, пока не нашел в образе полного единства внешнего вида с внутренним содержанием, и тогда его не узнали.

Вот она великая сила - перевоплощение актера!

На следующий день Черкасов заявил, что хочет участвовать в конкурсе и просит его попробовать на роль Полежаева. Дальнейшее известно...

Вот так же уверенный в своем видении дьяка Гаврилы и я приступил к пробе. Проба прошла быстро. Вечером меня уже вызвали на просмотр, заключили договор, я стал Гаврилой юридически.

Создать образ казака из украинской вольницы, товарищества Сечи Запорожской, куда стекалась в XVII веке обездоленная и обиженная голытьба, разоренная тяжким гнетом польских панов, чтобы подготовить новое восстание против первоклассно вооруженной панской Речи Посполитой, -было лестно. Эпическое полотно Корнейчука требовало такого же монументального воплощения и на экране.

Но монумент - монументом, а люди - людьми! Надо разворот исторических событий показать на людях. Задача для режиссера труднейшая. Сцены, символизирующие страдания, муки и высокие ратные подвиги захватывающего драматизма, чередовались со сценами реальной жизни, живых людских страданий и страстей. Между этими сценами надо было сохранить чувство пропорции. Это - как ожерелье: бусы бывают разные и по размеру, и по цвету, надо только точно угадать в ритме сочетание и цвета, и величины при их нанизывании.