Михаил Жаров - Жизнь, театр, кино

Евгений Симонов просил отца спеть: "Ну, я тебя прошу для меня тихо спой "Калитку"!". Рубен поддался. Охая (он только что перенес тяжелое заболевание), он взял гитару и запел прекрасно, с огромным настроением, пел не столько голосом, сколько душой.

Потом как-то незаметно опять заговорили о театре, о душе актера, и Корнейчук, который молчал, уютно сидя в кресле, куря папиросу за папиросой, как-то вдруг проникновенно сказал:

- Люблю живое человеческое слово! Механика хороша для счетных машин! Моя самая большая радость, когда мой текст, мои мысли делаются собственностью актера и он ими владеет властно, по-хозяйски, создавая, как полноправный художник, на равных, видимый и пластически ощущаемый, свой образ! Тогда я бываю счастлив, - закончил он, улыбаясь одними глазами.

Но возвращаюсь к "Богдану Хмельницкому".

В Киеве меня ждала большая работа - съемки сцены в корчме. Хозяйку корчмы играла Эмма Цесарская. Надо было с ней договориться и найти на репетициях "нити наших взаимоотношений", как любил иронизировать Игорь Савченко, умный, талантливый и нетерпеливый человек.

- Жарову нужны, видите ли, нити, без нитей он с Эммой играть не может! А горилки не хочешь? - ворчал он, когда мне показалось, что" неплохо бы еще раз "пошлифовать" сцену.

- Шлифуй! Шлифуй! Знаем тебя... А снимать начнем, выкинешь без шлифовки кучу неожиданностей. Ха! Импровизатор трудится. Валяй! - издевался Игорь.

Да, я любил импровизировать, и в этом, мне кажется, есть подлинная и единственно верная сила киноактера. Рожденная по первому зову и ведомая мыслью, эмоция блестит неповторимой новизной.

Но для этого нужно, как по канве, начертить, разбросать и проверить несколько раз точный рисунок. В нем потом будешь играть или, если хотите, жить, действовать, и тогда легко и свободно пойдет эмоция, чувство.

Вот это и есть осознанная необходимость, заключенная в мизансценах и психологических переходах.

Познав эту высокоорганизованную необходимость, прикинув ее и преодолев все препятствия, я свободно пускаю себя в путь, как лыжник в сложном и головокружительном слаломе. И вот тогда рождаются импровизационные находки - в роли, в сцене, в картине.

Так мы - автор, режиссер, артист - работали и снимали почти все мои сцены. И если сравнить мой текст в картине с утвержденным текстом в сценарии, можно легко обнаружить разницу.

Помню, как снимали очень трудную по организации кадра сцену вербовки добровольцев в армию Богдана:

"Стоит дьяк Гаврила, он в рясе, поверх которой сабля, за поясом два пистолета и крест.

Длинная очередь крестьян, вооруженных вилами, косами и топорами, тянется к Гавриле.

"Как звать?"

"Микола!"

"Веры не предавал?"

"Нет, святой отец!"

"Добре: "отче наш" знаешь?"

"Знаю!"

"Горилку пьешь?"

"Пью!"

"Истинно христианская душа. Целуй крест, раб божий! - и Гаврила сует ему в рот с размаху крест. - Следующий!"

Постепенно Гаврила устает и вопросы задает уже короче:

"В бога веруешь?"

"Горилку пьешь?"

"Целуй крест!"

Часто вместо креста подносит к губам "раба божьего" пистолет".

Съемка звуковая с микрофоном. Поэтому всех предупредили, чтобы во время съемки, упаси боже, никаких лишних слов и разговоров не было.

С текстом снимались актеры, а без текста местные колхозники и рыбаки. Но один старик оказался на редкость живописным: его лицо, усы, глаза и мягкая украинская речь могли украсить эпизод. С ним поработали ассистенты, дали ему слова и поставили в очередь.

Отвечал на мои вопросы он быстро, старательно и звонко.

"Как звать?"

"Веры не продавал?"

"Отче! Даже страшно подумать! Нет! Не продавал, -сымпровизировал он восторженно.

"Горилку пьешь?"

Он хотел ответить, но, подумав, остановил свой пыл и как-то весь вдруг обмяк, только глаза его молодо заблестели. Он смочил языком сухие губы и ужасно тоскливо (сыграть и повторить интонацию мы потом не смогли), но в то же время с глубокой верой, что все в моих руках, ответил:

"Нет! Не пью! Дорогой Михайло Иванович, не подносят старику! Ну что ты скажешь, не подносят!" - И, выпалив наболевшее, он, ядовито поджав губы и положив руки на живот, решил побеседовать... Но я сунул ему крест, и он пошел, долго приговаривая: "Ну что ты скажешь, не подносят".

Сцену переснимать не стали - солнце уже зашло.

Вечером, когда мы сидели и дружно пытались объяснить старику, что он испортил сцену своим разговором, Сашко, уже разомлевший и довольный, качая головой, говорил тенорком: