Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Чему тут верил Киреев — я не знаю. Да и как можно чему-нибудь твердо верить в таком тумане? Убийство Плеве, во всяком случае, казалось ему крайне подозрительным, ибо рассказывали, что Плеве вел секретное дознание о Витте и собрал материалы о его государственной измене, достаточные для испрошения Высочайшего разрешения на арест Витте. О Плеве как государственном человеке Киреев не был особенно высокого мнения, считая его типичным бюрократом. Но вследствие способностей Плеве и его энергии говорил, что это «последняя карта» правительства. И вот эту «последнюю карту» побила революционная бомба. Удар, с точки зрения Киреева, был рассчитан очень тонко.

Что касается Витте, то он, оставляя в стороне какие бы то ни было «масонские директивы», постепенно дошел до полной ненависти к Императору. Витте не имел той прирожденной любви к царям, которая жила в душе, например, Киреева или Столыпина. Личные же качества Императора не могли возбудить в нем ни любви, ни уважения. Он видел в нем лишь человека посредственного, слабовольного, колеблющегося, от которого, однако, зависела вся его участь. Витте попытался подчинить себе Императора и сначала как будто успел в этом, но скоро увидел, что тот тяготится подчинением и старается освободиться. Это угрожало Витте ежеминутным падением и зсе более его раздражало. Он не мог не замечать, что Император, нуждаясь в нем, в то же время относится к нему как к человеку не своего круга, чужому, parvenu (выскочке). А тут еще подлила масла в огонь жена Витте Матильда, в своем роде знаменитая. Она страстно желала быть принятой ко двору, и Витте усиленно этого добивался, а Император этого никак не хотел допустить. Эта Матильда была дочь английского еврея, поселившегося в Одессе и, как ходили слухи, содержавшего дом терпимости. О самой Матильде говорили, что она торговала своей красотой среди богатых ку-рортистов Южного берега, а потом в Петербурге была с этой стороны известна «всей гвардии». Из всех министров Витте был единственный, жену которого не пускали ко двору, и, какая бы ни была Матильда, это его оскорбляло. А между тем дочь его влюбилась в одного молодого аристократа, которого родители соглашались на брак только в том случае, если жена их сына будет иметь право бывать при дворе. Все это доводило Витте до белого каления. Через несколько лет он таки добился своего, и слабодушный Император украсил свой двор этой авантюристкой. Но долгое время он раздражал Витте упорным ее отвержением.

Император и боялся Витте, и не любил сто, и в то же время был не в силах противиться его гипнотизирующим натискам. Ему говорили, что Витте возбуждает революцию против монархии и мечтает быть президентом Русской республики, а сам Император подозревал, что он хочет убить его и сделаться регентом при малолетнем Алексее. Словом, отношения были самые ненормальные, а Витте, даже низвергнутый, никогда не терял надежды захватить Императора в свои руки. Во времена всесилия Распутина он не постеснялся взять себе в духовники известного Варнавву, грязного ставленника грязного Гришки.

Не было никогда государственного человека, который бы жил в такой атмосфере интриг, сплетен, подозрений, как Витте. Его обвиняли и в антигосударственных стремлениях, и в сношениях с иностранными державами, и в служении целям франкмасонства, и в убийстве политических противников. Его систематическая борьба против всех министров, заслуживших доверие Царя, шла на виду у всех, и, каковы бы ни были его действительные цели, Витте, при всех своих способностях, был, конечно, живым выражением разложения русской государственности.

Этот человек вечно мучил Киреева, который считал его злым гением России и изменником. Он считал его Каталиной, готовым взорвать все государство из-за своих личных целей, и даже как-то цитировал мне речь Цицерона против Катилины: «О tempora, о mores! Senatus haec videt — et ille vivit!»

Среди таких времен и нравов Александру Алексеевичу приходилось кончать свою жизнь. Судьба или Божья воля сохранили его от еще худших испытаний в жизни родины, он не дожил до всесветной войны, в которой монархия так страшно рухнула. Впрочем, Кирееву было уже под восемьдесят лет, и он достаточно пережил; он достаточно и предвидел, так что будущие события вряд ли его бы удивили, если бы он их увидел. Старость имеет свои непонятные прозрения будущего, которых обыкновенно не понимает молодежь.

Но Киреева ждало еще одно личное испытание — потеря зрения.