Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

После обеда несколько человек мужчин, трое-четверо, в том числе и я с Киреевым, и великий князь пошли в соседнюю комнату покурить. Киреев, впрочем, был некурящий. Не помню, курил ли великий князь. Весь разговор зашел на чисто политическую тему, о настроении общественном, о Государственной Думе. Ничего хорошего в этом отношении я не мог им сообщить. Великий князь предложил мне два-три вопроса о Думе. Сам высказывался очень мало и в самом пессимистическом смысле. Вообще он казался как-то пассивен, очень мрачен, не проявлял ни малейшего оживления, и я вынес впечатление, что он предвидит революционный крах России как нечто неизбежное. В это время, то есть в 1907 году, и Киреев уже считал новую революцию, может быть, неустранимой.

Но нс то было в начале нашего знакомства. Тогда Александр Алексеевич еще был полон веры в торжество славянофильской идеи в русском государственном строе. Пессимизм начал овладевать им лишь в царствование Николая II по мере того, как обнаруживалась политическая неспособность нового Императора. Но в начале 90-х годов настроение его было очень светлое.

До 1907 года я жил в Москве и очень редко бывал в Петербурге, вследствие чего и Киреева в Павловске посещал весьма мало — два-три раза. Но он сам, вероятно, не пропустил ни одного своего приезда в Москву, не побывавши у меня. Мы вообще с ним очень сошлись, да с ним и невозможно было не сойтись. Это был такой душевно чистый человек, именно без всякого лукавства, так искренне относился к вопросам жизни и к людям, что едва ли могу я назвать за свою жизнь лучшего человека. Близко к нему могу поставить только Алексея Александровича Нейдгарта.

Нельзя сказать, чтобы Александр Алексеевич Киреев отличался выдающимся умом. В этом отношении он был человек средний, просто неглупый. Его племянник (сын Ольги Алексеевны) Александр Иванович Новиков называл его даже-«тупым*. Это неверно. В умственном отношении он был просто средний, неглупый человек, но и тут — вследствие отсутствия каких бы то ни было личных интересов, часто извращающих суждение даже высокопроницательных людей, — Киреев нередко оценивал людей и события гораздо вернее, нежели люди, превосходящие его умом. Поэтому я всегда интересовался его мнением, тем более что он был человек высококультурный. Его способности были развиты наукой и размышлением до всей высоты, до какой только допускали природные размеры этих способностей. В нравственном же отношении он был человек, безусловно, выдающийся, редкий, наравне с которым я решительно никого не могу поставить даже теперь, когда, находясь сам уже при конце жизни, беспристрастно окидываю взглядом все, мною пережитое. Это понял в конце жизни и Александр Иванович, который, умудрившись горьким опытом, сам говорил мне, что « лучше Александра Алексеевича нет человека на свете».

Александр Алексеевич был славянофил, но его политические идеалы сводились к самым общим формулам: должен быть Царь, должен быть и народ; народу принадлежит мнение и совет, Царю — решение; для их соединения должен быть Земский собор. Как это организовать конкретно? Он не думал. О том, что в народе существуют очень разнообразные интересы и мнения, он тоже мало думал. И это вовсе не по «тупости*, а потому, что у него живы были только нравственные мотивы, а конституционные его мало занимали. У него было такое убеждение: если будут судить по совести , то столкуются. Ну а если будут судить не по совести? Тогда все равно ничего не выйдет, как ни устраивай. Но во всяком случае, он стоял за созыв Земского собора. В таких же общих чертах ему представлялись и государственно-иеркояные отношения. Россия есть «государство-Церковь*. Тот же самый народ, который составляет государство, составляет и Церковь; стало быть, государство и Церковь должны единиться. Для того чтобы голос Церкви был слышен государству, нужен Поместный собор. Александр Алексеевич и стоял всегда за созыв Поместного собора. О подробностях учредительных он и в этом случае мало думал, и по этим же причинам: нужны люди честные, убежденные — тогда все устроится хорошо, а без этого все будет плохо.

Лично он занимался церковными делами несравненно более, чем политическими, и в этом отношении занял совершенно исключительное положение как главный деятель по соединению старокатолической Церкви с Православной. Об этом он хлопотал всю жизнь, ездил по всем старокатолическим конгрессам, писал за границей и в России, настойчиво толковал и с нашими иерархами, и с государственными людьми. Тогда у нас было немало лиц, считавших желательным присоединение старокатоликов и видевших в этом средство усилить Православие в Европе. Но Киреев смотрел так, что старокатолики и без того православные, так что ни о каком присоединении не может быть речи, а нужно просто соединение , признание их в качестве Православной Перкви. Величайшей горестью его жизни было то, что Русскую Церковь никак нельзя было на это подвинуть, так как она требовала несравненно более сильного единства верований. Я был в этом случае не солидарен с Александром Алексеевичем, так как у старокатоликов находил много протестантского духа. Враги даже и называли их не «старокатоликами», а «ново-протестантами». Но дело в том, что Киреев, в сущности, в самом Православии находил много римско-католического, формального и, так сказать, религиозно-материалистического. Он не отвергал этих верований православных, но зачислял их в разряд «личных» верований, не обязательных церковно , и в глубине души, полагаю, находил их часто ошибочными, надеясь, что ученые старокатоли-чсские профессора и епископы в случае соединения церквей благодетельно повлияли бы на русских и расширили бы их религиозное сознание. В представлении об этом расширении у него, думаю, было немало рационалистического. Но конечно, он был прав, находя, что наш епископат и священство — очень невысокого уровня развития и что в Русской Церкви исчезла внутренняя организованность, единение священства и мирян. Вследствие этого Церковь делается бессильной. Влияние старокатоликов, развитых, ученых и широко признающих церковные права мирян, конечно, в этом отношении могло бы поднять Русскую Церковь. Александр Алексеевич всюду ставил во главу угла высоту людей и считал, что соединение со старокатоликами оживило бы Русскую Церковь, а через нее и русское гос>дарство и всю русскую жизнь. И потому-то для него такое горе составляла невозможность достигнуть соединения со старокатоликами, и он упорно добивался этого всю жизнь, при всех переменах, происшедших за эти долгие годы в России.