Константин Попов - Красный хоровод

«Вот это — офицер!» думал Горский, глядя на своего друга Сытина… Он почувствовал вдруг громадный прилив нежности… Ему захотелось броситься к Толе, обнять его и горячо благодарить за столь ясную исповедь чувств, родственных его душе…

Он готов был протянуть к нему руки, как сверху вдруг послышался топот ног бегущего человека и учащенное дыхание.

— Господин капитан! Красные! — взволнованно выпалил запыхавшийся прапорщик Борисов.

— Успокойтесь и доложите все толком, — повелительно остановил его Горский тоном, спокойствию которого могли бы позавидовать олимпийцы.

Слово — «красные» — произвело магическое действие: полушубки, шинели и попоны полетели в разные стороны, и в предрассветном тумане защелкали затворы…

— С Волги высадился матросский десант, — докладывал тем временем Борисов. — Матросы держат направление на нас… Сейчас они могут быть в полуверсте.

— Прекрасно! — прервал его Горский. — Попросите сюда командира второй полуроты…

Через несколько минут все было готово. На правом фланге, у самого откоса обрыва, пристроились два пулемета. Около них примостилась вся первая полурота, изготовляясь к огню.

Та же картина наблюдалась и на левом фланге, с той только разницей, что там был всего лишь один пулемет.

— Огня не открывать без моей команды! Слушать сюда! — раздался над оврагом голос Горского.

«Ну и молодцеватый офицер выработался из Горского… Три года войны для него не прошли даром… Я на себе чувствую его обаяние», — думал Сытин, укладывая свою винтовку…

Пулеметные унтер-офицеры держали руки поднятыми вверх, в знак полной готовности…

Словно рукой невидимого режиссера приподнимался над Волгой утренний туман… все выше и выше… Антракт в «театре ужасов» российской гражданской войны подходил к концу. Все персонажи были на местах.

— А! «Краса и гордость революции!» — с неукротимым огнем в глазах процедил сквозь зубы Горский, увидя темную линию наступающих матросов и ползущих тачанок… и выждав еще момент, спокойно скомандовал: — Огонь!..

………… 1929 г.

Дорогой Костя!

Пишу Тебе накануне моего отъезда в СССР. Все сборы кончены. Когда Ты будешь читать эти строки, я, вероятно, буду или на Родной земле, или — меня вовсе не будет в живых. Из этой фразы тебе станет понятным, что я, собственно, не уезжаю, а ухожу. Не уезжаю, а ухожу потому, что прежде всего, такие пассажиры, как мы с тобой, в СССР не ездят; а в случае надобности — просто шагают через границу.

Почему я ухожу, Тебе, вероятно, понятно, так как кому же, как не тебе, знать меня и мои взгляды.

Но дело не в этом. Я боюсь одного: как бы в случае неудачи наши заклятые враги, враги нашей горячо любимой Родины, не возвели клевету и на мое, ничем не опороченное имя.

Имя — вот та единственная ценность, которая у меня осталась, которой я дорожу и с которой мне ни за что не хотелось бы расстаться. И я верю, что с Твоей помощью, это мое последнее, законное, желание будет, во всяком случае, осуществлено.

Тетрадь, в которой записаны мои мысли, очерчены наиболее характерные эпизоды моей жизни и сделаны кое-какие выводы и подведены итоги, — я оставляю тебе на сохранение.

Храни ее или до новой радостной встречи, или до получения тобой известия о том, что твой Вася закончил свой жизненный путь, унеся с собой всю ненависть и любовь, на которые способно его сердце.

В последнем случае, она просто останется тебе «в наследство», как память о Твоем лучшем друге, всегда искренне и горячо Тебя любившем Твоем Васе.

Объемистую тетрадь и письмо это я получил около двух месяцев тому назад от моего друга Т. из государства, граничащего с СССР.

Я тогда же ознакомился с содержанием записей и решил хранить тетрадь, — как сказано, — до новой радостной встречи…

Но увы! ей не суждено уже осуществиться.

Мой Т. погиб, оказав перед смертью геройское сопротивление палачам своей Родины, и не дался живым в руки.

Теперь, когда нет его, и когда к бесконечным неизвестным могилам Русских офицеров прибавилась еще одна, когда невыразимая тоска сжимает грудь, хочется отдать последний долг этому герою.

Мне хочется воскресить облик «ушедшего», совершенно так же, как сделал бы это я, исполняя его последнюю волю, выраженную в словах: «Я боюсь одного — как бы в случае неудачи наши заклятые враги, враги нашей горячо любимой Родины, не возвели клевету и на мое, ничем не опороченное имя».