Леонид Эйтингон - Письма из Владимирской тюрьмы

Зимой 1966 года, когда родители были в отпуске, бабушка скончалась. Все время до их приезда и похорон она оставалась в нашей квартире. Деда смерть Ольги совершенно выбила из колеи, деморализовала. Он, прошедший три войны, выглядел потерянным. Светлана, хотя и была доктором и встречалась со смертью, пыталась поддержать отца, но тоже немного растерялась. Так получилось, что в эти непростые для нас дни мне пришлось взять на себя роль мужчины в семье.

Когда прибыла санитарка для заморозки тела, я, скорее из вежливости, поинтересовалась, не нужна ли ей помощь. К моему удивлению, она ответила утвердительно. К тому моменту в доме находилось несколько мужчин — коллег мамы, которые пришли выразить свои соболезнования. Но они так же, как дед и Света, наотрез отказались выполнять функцию помощника. Пришлось мне взять на себя эту тягостную обязанность. Это был самый серьезный, трагический опыт в моей жизни. От этого я не могла эмоционально оправиться еще долгое время. Пришлось увидеть, как любимый, близкий человек на твоих глазах превращается в неодушевленный предмет.

Вскоре прилетели родители, и мама опять, как это и было в большинстве коллизий в нашей семье, взвалила решение всех связанных с похоронами проблем на свои хрупкие плечи…

В 25 лет после института и аспирантуры меня выпустили во взрослое, самостоятельное плавание.

Через несколько лет дедушка переехал к Пузыревой Евгении Арефьевне. Это ей он читал по телефону по ночам стихи. Для нее же просил у мамы привезти из заграницы французские духи. Она скрасила его последние годы и поддержала во время тяжелой, продолжительной болезни.

Дед Лёня умер в мае 1981 года в Кремлевской больнице, куда его, еще не реабилитированного, поместили как ветерана разведки. Только спустя 11 лет после его смерти, через 41 год после первого ареста и 28 лет после выхода из Владимирской тюрьмы, было получено официальное письмо из Генеральной прокуратуры, где сообщалось, что оснований для ареста не было.

Оглядываясь назад и пытаясь проанализировать собственную жизнь, хочу отметить, что уроки доброты и взаимоуважения, верности своим идеалам и принципам, преданности близким и друзьям, полученные в детстве и юности, безусловно, помогли мне. Помогли с достоинством пройти через все ups and downs, оставаясь самой собой, никого ни разу не предав и не подставив. В этом огромная заслуга моих горячо любимых мамы, бабушки Оли и дедушки Лёни. Их, к сожалению, уже давно нет с нами, но память о них навсегда сохранится в моем сердце. И я уверена, не только в моем.

P. S. Недавно одна дальняя, «седьмая вода на киселе “английская родственница”» Эйтингона опубликовала книгу, переведенную и изданную в России. Там много ошибок и неточностей, но, не вступая в долгую полемику, хотелось бы ответить только на одно замечание: она выражает недоумение и даже недовольство из-за скромного памятника на могиле деда. Но всем, хорошо знавшим Леонида, известно его неприятие любой помпезности и парадности. Даже свой парадный генеральский мундир со всеми регалиями и позолоченным поясом он не надевал ни разу, и вы нигде не найдете таких фотографий. Посещая могилу бабушки, он всякий раз иронизировал в отношении стоящих вокруг громоздких могильных сооружений с указанием всех регалий усопшего — «пенсионер союзного значения», «профессор», «генерал»…

P. P. S. Это мои субъективные и, по-видимому, очень эмоциональные, а порой и резковатые заметки. Так сказать, штрихи к портрету любимого мною деда. Полагаю, у тех, кому хватит терпения прочитать его письма из тюрьмы, сложится более полный образ этого незаурядного, замечательного человека, отличного представителя своего поколения пришедших в революцию по зову сердца и верой и правдой (не за страх, а за совесть) послуживших своему Отечеству.

Этот раздел содержит подлинники писем Наума Исааковича Эйтингона из Владимирской тюрьмы с июля 1959 по март 1964 года.

Причем это лишь часть того, что им было написано в адрес жены Ольги. Однако множество имен, упомянутых в письмах, требуют некоторого пояснения. Это необходимо, как говорил наш историк Михаил Карамзин»: «Дабы физиономия каждого видна была…»

Итак, 49 писем — слабая ниточка общения с родными и близкими в письмах по два в месяц. Это разграничение в общении с внешним миром весьма четко прослеживается по датам от письма к письму, особенно за 60-й и 63-й годы.

В письмах просматриваются не только условия жизни в заключении дедушки, но и чаще всего забота о тех, кто остался на воле и у кого, конечно, имеются свои проблемы. Это общение из года в год, из месяца в месяц, из дня в день помогало моему дедушке жить и выжить.