Леонид Зорин - Письма из Петербурга

Верный человек Вам доставит это послание от недостойного и нерадивого ученика. Хоть и не в слабых силах моих было объять всю мудрость Вашу, но всякое слово из Ваших уст ловил я, неустанно дивясь, как остр и всеведущ Ваш разум.

Узнайте же, что денно и нощно помню о Вас и молю Создателя Вам даровать свою защиту. Пусть небо Вас хранит на земле.

Минуло несколько лет с того дня, когда, ответствуя зову души, сверх меры переполненной скорбью, Вы удалились от дел мирских, избрав отныне своей стезею высокий и строгий подвиг монашества. Стоит представить себе, как Вы станете читать эти строчки, склонясь над листом, приблизя свечу к усталым очам, в ночном одиночестве, и в сердце моем — благодарный трепет.

Воображенье меня переносит в северный край, где Вы обрели успокоение и пристань — обитель готовится ко сну, на звоннице протяжно разносится медленный колокольный звук, нагая земля дышит печалью.

В странничестве, в долгом скитальчестве сколь часто я думал о тайной силе, вырвавшей Вас из нашей юдоли и будто вознесшей на некий утес, где все яснее тщета земная. Едину быти — праведно жити.

Сколь смертные меж собой несхожи! Вы сами ступили на этот путь, Вашей душе стало горько и тесно меж наших лукавых и темных душ, слишком легко они имут срам. А коли вспомнить о бедной Софье — можно ль сравнить вашу ночь перед постригом с ее последнею ночью в миру? Вас ждало светоносное таинство, ее же — едва ль не прощанье с жизнью.

Для Вас затворничество есть труд, при этом — истинно животворный, ибо сей труд дарует знание. Ей же, неистовой, своенравной, участь такая была, как дыба. Бабьего в ней больше, чем царского. В этом-то вся ее вина. С этакой непомерной гордыней надобны хладная голова, дух твердый и неприступное сердце. Окамененное нечувствие — Вы мне не раз о нем говорили. Меж тем, ее жадная, жаркая плоть сделала это сердце податливым, а потому — и беззащитным. Я не дерзаю ее судить. Все мы грешны, нечисты, слабы.

Отче, я помню Ваше напутствие перед расставанием нашим, помню и Ваши слова о ближних. «Богом клянутся, дьяволу служат». Со сдавленным сердцем я понял в тот час, что путь Ваш — в обитель, а то и в скит — вымаливать милости нам, незрячим.

И все же, склоняясь пред той высотой, на коей пребывает Ваш дух, я понимал, что сам я, как Софья, весь — кость от кости этого мира со всем его мороком и безрассудством. Да, страшно и опасно в нем жить, что тяглому, что высокородному — проснешься утром, а доживешь ли до новой ночи, никто не ведает. За всяким углом сторожит беда.

Да, тоньше волоса наша жизнь, однако ж, какая ни есть, а наша. Где же нам, отче, взять другой? «Петром все и кончится», — так Вы сказали, видя, как грозно двоится Русь. Что страшен царь Петр во гневе, известно. «Что ни зубец, то стрелец» — я памятлив. Иной раз вижу во сне, как въяве, оскаленные мертвые лики, те бородатые подбородки на вздувшихся разрубленных шеях. Но ежели Петром все и кончится, то даже не с Никона началось.

«Един пастырь — едино стадо». Не троеперстие Русь разделило в веке минувшем, не давний спор о времени пресуществления — мы никогда не знали согласия. Мать наша церковь его не пестует. Она его требует. Мать наша церковь нетерпелива и бьет всполох при первом же звуке ей поперек. Что ни услышит, то злоглагольство, что ни увидит — ересь и шатость. Не скоро остынет дым тех костров, в коих пожгли за неправославие. Люты мы стали и немилосердны. Стали? Уж не со дня ли зачатья селится в нас нечистая сила? И отчего она в нас завелась? Царю небесный, зришь ты детей своих? Долго ты безмолвствуешь, царю.

Где же обрящет сердце свой угол? Ночи мои были безрадостны. Все бесприютны — и те, кто отвержен, и те, кто стал щитом патриарха. Я потому и набрался духа сказать Вам однажды с такою дерзостью: одна у нас надежа — царь Петр. Вы порешили спастись отшельничеством. На царской службе себя не спрячешь.

Труден и бесплоден был спор наш. Помню, как молвили Вы с укоризной: «Когда мы порицаем раскольников, что же не видим в царе Петре его бесовской раскольничьей сути?». Услыша слова эти, я не нашелся, не смог возразить — все так и было. Смутная наша земля неласково встретила Петра Алексеевича. И он у нее не выпрашивал ласки — бывают суровые времена, когда потребен суровый хозяин. Церкови был надобен Никон — больно озлобились иереи, веровали не смиренно, а яростно, будто грозясь, будто с отчаяньем. А людям русским надобен Петр, чтобы столкнуть наконец с лежанки тех, кому милей прозябать.