Ирина Левченко - Повесть о военных годах

— Теперь, папаша, я не помру. Мне вроде полегчало.

— Ох, доктор, да вы поэт! — не удержалась я. — Вам бы стихи писать!

— Нет, девочка, стихи тут ни при чем. Возвратить человеку здоровье, вернуть его к жизни — разве это не поэма?

Когда раненого выносили из палатки, тонкая ветвь у выхода, должно быть, больно хлестнула его по лицу. Солдат поймал ее слабой рукой, ветка вырвалась. Раненый разжал кулак и улыбнулся лежащим на ладони смолистым зеленым листикам:

— Подарило… зелененькие — жить буду…

Перевязывая раненых, я старалась во всем подражать доктору Покровскому: и в том, как держать пинцет или другой инструмент, и в работе, неторопливой, но четкой и быстрей, и особенно прислушивалась к его беседам с больными.

Не научи он, никогда бы не подумала, что ничего на первый взгляд не значащий разговор о дереве, ветки которого прикрывали нашу палатку, может облегчить физические страдания. Видимо, такая манера говорить и грубовато-ласковый тон снимали то огромное внутреннее напряжение, которое не покидало человека с самого момента ранения, все долгие часы пережитой боли и вынужденной неожиданной и непривычной беспомощности.

«Достигну ли и я когда-нибудь того, что кроме обычного: «Спасибо, сестричка!» — увижу в глазах раненого другое спасибо: благодарность сердца?» — думала я не раз, стараясь подражать доктору Покровскому в его манере обращаться с больными.

Десять дней дивизия не выходила из боя. С жадностью расспрашивали мы каждого вновь прибывшего раненого о том, что происходит на неведомой для нас п е р е д о в о й. Раненые уверяли, что части нашей дивизии продвинулись на несколько километров, и мы с нетерпением ждали приказа сниматься я переезжать на новое место вслед за наступающими полками.

Второго августа всех врачей вызвали в штаб батальона на совещание. Десятидневной усталости как не бывало. Одно только слово «наступление» — никто не сомневался в том, что совещание созвано именно по этому поводу, — явилось символом бодрости.

Сестры и санитары безуспешно гадали, куда будем переезжать. В каком направлении? Далеко ли?..

Наконец из-за поворота тропинки вышел доктор Покровский. При виде его все замолкли и притихли. Доктор шел, сгорбившись, с трудом, по-стариковски переставляя ноги. Повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, никто не бросился ему навстречу, лишь молча расступились, когда Покровский подошел к нам.

Доктор обвел взглядом людей и тихо, с болью произнес:

— Собирайтесь, товарищи. Отступаем…

Вечером медсанбат снялся и ушел, оставив на старом месте только небольшой отряд под командованием начальника штаба батальона капитана Фомина. В отряд входила и наша группа: доктор Покровский, Шура и я.

Отряду было приказано отойти после того, как он соберет последних раненых. За отрядом в четыре часа утра должны были прийти машины. Но вот уже миновало и девять часов утра и снова наступила ночь, а никаких машин не было.

С разных сторон слышалась стрельба, и не артиллерийская канонада, похожая на отдаленный гром, а близкая — пулеметная и ружейная. Даже в той стороне, которую мы считали тылом, стреляли.

Так прошел еще день, тревожный, томительный, особенно от безделья и неизвестности. Раненые к нам не поступали, а приказа сниматься и уходить не было.

Вечером вдруг ожил упорно молчавший телефон. Чудом сохранившаяся связь дала возможность нашему начальству сообщить нам о благополучном прибытии медсанбата на новое место, а также, между прочим, о том, что мы отрезаны, что поэтому не имеет смысла ожидать машин и мы должны выбираться самостоятельно, исходя из своих возможностей.

Получив такую «директиву», капитан Фомин собрал всех и заявил, что на начальство ему наплевать, что командира медсанбата он всегда считал трусом и паникером, а нам, дескать, паниковать нечего.

Километрах в трех, за лесом, стоит транспортная рота, он-де уже договорился, и мы сейчас все туда пойдем, получив сколько угодно машин, заберем свое имущество и к утру будем в медсанбате, где «утрем нос кому следует».

Спотыкаясь в темноте о корни деревьев, шли мы лесом часа два. Наконец вышли к шоссе. Здесь капитан Фомин приказал нам замаскироваться в придорожной канаве, а сам куда-то ушел. Было холодно и жутко. Люди сидели тесной кучкой, прижавшись друг к другу, и молчали. Говорить было не о чем: все равно мы ничего не знали.

На рассвете вернулся Фомин. От него пахло водкой. Никаких машин, конечно, ему не дали, да и некому было их давать. Посовещавшись, решили выходить на основную дорогу, по которой идут части нашей дивизии, и присоединиться к ним.