Юрий Бит-Юнан - Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

Опять, как в мемуарах Липкина, «прежде всего». Разве что не о «прелести» речь, а про «дух», «традиции», «основы». Типологически и аргументы сходны: то, что Гроссман был русским писателем, «проявлялось не только в собственных его художественных установках в избранном им (точнее, органически ему присущем) способе повествования, но и во всех его литературных пристрастиях и вкусах, художественных симпатиях и антипатиях».

В общем, критик, вслед за мемуаристом, постулировал, что понятию «русский писатель» соответствует некая система ценностей, определяющая выбор модели поведения. Гроссман, стало быть, выбирал правильно, чем и отличался от «едва ли не всех» коллег-современников.

Но и не только этим. Он, по словам критика, еще испытывал «боль за родную русскую литературу…».

Таков – по Сарнову – чуть ли не важнейший отличительный признак. Далее же критик заявил: «Именно это свойство своей души, я думаю, он и хотел выразить, подписывая свои книги не тем именем, которое значилось в его “паспортных данных” (там он фигурировал как “Иосиф”), а измененным, “псевдонимным”».

Сарнов, вслед за Липкиным, пытался доказывать, что Гроссман – русский писатель. Вот почему и аргументы в ту же силу.

Правда, Липкин в мемуарах не сообщил о намерении самого Гроссмана когда-либо и хоть как-нибудь «подчеркнуть, что он – русский писатель». А по мнению Сарнова, ради этого и выбран гроссмановский псевдоним. На такой гипотезе критика построена вся его концепция.

Анализируется, в частности, дебют Гроссмана. Точнее, публикация, по мнению Сарнова, дебютная: «Первый рассказ Василия Гроссмана появился в апреле 1934 года в “Литературной газете”. Назывался он “В городе Бердичеве”».

Понятно, что топоним в названии маркированный, обозначающий тематику – еврейскую. Автор же, согласно ранее высказанному мнению критика, взял типично русское имя. Вот и контрапункт.

Логическая связь вроде бы наблюдается. Если не учитывать, что автора с детства называли Васей, а псевдоним взят не для рассказа и не в 1934 году. На самом деле – шестью годами ранее. За подписью «В. Гроссман» сдана в печать газетная заметка «Узбечка на кооперативной работе». Аналогично – статья «Ислахат».

Строя концепцию писательской биографии, критик не знал о ранней журналистике Гроссмана. Нет о ней сведений в мемуарах, цитируемых Сарновым, другие же источники оказались невостребованными.

Кстати, публикация рассказа «В городе Бердичеве» не была дебютом прозаика. Например, с января по февраль 1934 года журнал «Литературный Донбасс» печатал упоминавшуюся выше повесть о шахтерах – «Глюкауф» [119].

Ее тематику ни разу не характеризовали как еврейскую. То же самое можно сказать о напечатанном в мартовском номере журнала рассказе «Отдых» [120].

Липкин о ранних публикациях Гроссмана тоже не знал. Но и не строил на выборе псевдонима биографическую концепцию.

Отметим еще одно отличие. Причем весьма существенное.

Липкин, рассуждая о статусе русского писателя, акцентировал лишь культурную идентичность Гроссмана. Относительно же характера связи ее с этнической не формулировал конкретные выводы. А Сарнов указал специфически еврейскую, по его словам, черту характера – упрямство.

Оно-то и обусловило, настаивал критик, выбор псевдонима в целом. Гроссман заменил еврейское имя русским, но «родовую фамилию – в отличие от многих своих литературных собратьев – он менять не стал».

Не проявил, значит, конформность в полной мере. Причем, как настаивал критик, не только по соображениям этическим: в основе гроссмановского «нежелания сменить фамилию лежало и что-то еще более глубокое, хотя, быть может, неосознанное. Василию Семеновичу в высшей степени было присуще то свойство, та черта его соплеменников, которая в Библии именуется жестоковыйностью».

Такая «черта его соплеменников» детерминировала, по словам критика, индивидуальность писателя. Сарнов утверждал: «Примеров, обнажающих и подтверждающих эту гроссмановскую жестоковыйностьможно было бы привести множество».

Речь шла об упрямстве в противостоянии цензурному диктату. По Сарнову, эта «жестоковыйность» проявлялась, когда вопросы были принципиальными для писателя Гроссмана. Тогда он не принимал компромиссы. В частности, если цензура требовала устранить еврейскую тематику.

Пусть так. Однако не следует откуда-либо с необходимостью, что упрямство – специфически еврейская черта. И ссылка на Библию здесь не меняет ничего. К теме цензурного диктата в литературе не относится. Да и рассуждения о том, какое имя более или менее русское – вне академического дискурса. Аналогично и попытки определить меру конформности при выборе псевдонимов.